Военное руководство на Пэлл-Мэлл, проинформированное Джейсоном Смитом о впечатляющих экспериментах доктора Хавкина, проявило к теме повышенный интерес. Иначе и быть не могло: солдаты Её Величества, направляемые в Индию для несения королевской службы, подвергались опасности заражения смертоносными болезнями. Да что там подвергались! Подданные Короны безропотно гибли от поганой индийской заразы, противоядия которой не существовало; это было ужасно, это было недопустимо. Ответственность за такое положение вещей тяжко ложилась на Военное министерство, отправлявшее солдат в колонии и отвечавшее за их пребывание там. Рано или поздно эта ответственность перетечёт в вину, и тогда на Пэлл-Мэлл полетят головы… Парижские усилия консультанта Смита несли в себе надежду повлиять на отвратительный ход событий.
В Управлении военной разведки появления консультанта ждали с изрядным нетерпением; сэр Эдвард Чепмен, директор Управления, намеревался по итогам донесения Смита обстоятельно доложить обстановку военному министру. Разведчика здесь поджидали, и нервы тратили не зря: скорей бы! И вот пришёл конец выматывающему ожиданию, и отворилась дверь флигеля: консультант явился. Достоверная информация, которую он привёз из Франции и передал начальству из рук в руки, несла в себе заряд великолепной силы. Ещё бы! Предполагалась, в случае успеха миссии Джейсона Смита в Париже, вакцинировать перед отправкой в Индию всех английских солдат поголовно. И эта несложная операция станет надёжным заслоном от холеры, а в скором будущем, в сотрудничестве с этим покамест не известным никому Хавкиным, возможно, и от других заразных болезней. Блистательная перспектива! Недооценить её значение для армии было бы непростительной ошибкой. Для британской армии, а следовательно, и для всей колониальной политики империи. Этим открытием полезных тварей, неразличимых невооружённым глазом, беглый русский зоолог перевернёт мир! И дорогу к мировой славе ему откроет, когда придёт час, Управление разведки Военного министерства Её Величества королевы Виктории. Такое не будет забыто благодарным человечеством, это точно…
Отечественный ответ на предложение Пастера не стал для Хавкина полной неожиданностью: он предвидел сложности, но всё же не в таком категорическом формате. «Мы не нуждаемся в услугах…» А в чём же тогда вы нуждаетесь? В чудесном избавлении от холерного мора? Но чудеса случаются чрезвычайно редко, и вряд ли следует на них рассчитывать. Значит, мёртвая земля, покрытая мёртвыми телами мужчин, женщин и детей. Людей, которых уже ничто не подымет на ноги, – даже чудо.
Годы спустя, герой знаменитого писателя одесской литературной школы, стоя на краю поля, усеянного трупами, задавался горестным вопросом: «И чего это бабы труждаются?» В месиве гражданской войны и всеобщего одичания ответ являлся как бы сам собою: «Ништо! Новые народятся…»
Народятся новые – замечательный ответ для популяции одноклеточных существ. Но не такими же существами населён захваченный пандемией русский Туркестан – прокалённый солнцем плацдарм для наступления инфекции на северо-запад, к Волге, к сердцу России. Владимиру Хавкину под силу преградить этот смертный путь, но в Петербурге постановили возвращения неблагонадёжного беглеца на территорию Российской империи не допускать ни под каким предлогом. Пусть сидит себе в своей Европе, так куда спокойней.
Это решение русских властей подмешало ложку дёгтя в плошку мёда: исход эксперимента с вакциной был признан в парижском медицинском сообществе убедительным, зато успех микробиологической науки – сомнительным. Никто во Франции даже и не собирался проводить массовую вакцинацию населения: случаи заболевания холерой встречались, но носили единичный характер и до поры, до времени не угрожали обществу. Как говорят в таких случаях русские люди: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». В этой неустойчивой ситуации петербургская ложка дёгтя добавила горечи: Хавкин переживал отказ, пришедший с державных невских берегов. И заманчивое предложение лондонского консультанта Джейсона Смита, сделанное месяц назад, теперь оказалось более чем к месту.
Хавкин не имел представления, что ему предложат в Лондоне, и не строил долгосрочных планов. Ве́рхом удачи ему виделась непрерывная, изо дня в день исследовательская работа в оборудованной современной аппаратурой лаборатории, доступ к медицинской периодике и подготовка статей для научных журналов. И, в тихие ночные часы, составление подробного дневника, к чему Вальди в последний год приобрёл большой вкус. Твёрдым бисерным почерком, что называется, «для себя» он исписывал в своей парижской мансарде страницы карманных блокнотов в разноцветных картонных обложках – вмещались туда и характеристики текущих событий, и движение научных поисков, и перечень трат на еду в продуктовой лавке на углу.
Хавкин никогда не задавался вопросом: а зачем он ведёт этот дневник? А если бы и задал, ответить на него было бы непросто. Многие люди, в разные времена, скрытно или явно вели дневник, да и нынче этим увлекаются с не меньшим рвением, чем в давние дни. Одних ведёт протоптанная козлами тропинка графомании, и их немало, другие – тщеславные и чугунно самоуверенные – желают сохранить свой образ для потомства. Ни то ни другое никак нельзя отнести к Владимиру Хавкину. Он принадлежал к исключительной, крохотной части дневниковых писателей – его толкало к столу, к пузырьку с чернилами чувство совершенного одиночества и естественная тяга поделиться обстоятельствами своей жизни если не с друзьями и подругами, которых у него не было вовсе, то с листом бумаги, преданным и терпеливым. По существу, эта еженощная встреча с блокнотом сводилась к откровенному зеркальному разговору с самим собой – без утайки и намёков, свойственных устному общению с себе подобными. Всё его время, с утра и до вечера, занимала работа, либо в лаборатории, либо в библиотеке. Он даже и не пытался выкроить час-другой для милого общения и лёгкого разговора со знакомыми людьми – непрерывная работа его не душила, значит, он не нуждался и в отдушине. Она, эта работа, нацеленная на борьбу со смертью и в конце концов на улучшение мира, избавляла его от груза одиночества. Его устраивала такая жизнь. Иногда он без сожаления вспоминал цветочную Люсиль на её топчане – но на окраине картинки, вдалеке, брезжила Ася, похожая на камею. Они не мешали друг другу, но жемчужный свет, исходивший от Аси, уверенно перебивал базарные цвета Люсиль: зелёный, синий, морковный.
Прежде, чем принять решение, Вальди отправился к Мечникову.
– Поезжай, – сказал ему Мечников. – Присмотрись… Уверен, что только научный интерес, он один определит твоё будущее.
И наступила пора парижского прощания, скорее радостного, чем печального: завтрашний день, несмотря на его совершенную неопределённость и размытость, не говоря уже о настораживающем смоге, оставлял свободное место для надежды… Да и прощаться, получалось, было почти что и не с кем. Лавочники из мясного ряда, цирковые лилипуты и кони – нет, не с ними. Цветочница с её крашеными куриными перьями – и не с ней. Коллеги из Института? Там друзей почему-то так и не завелось.
Проститься, стало быть, оставалось только с подопытными подпольщиками-народовольцами – и в путь.
Все трое пришли к нему в мансарду вечером, накануне отъезда – он уезжал утром. Они тесно разместились за столом, на котором, в окружении стаканов, стояла бутыль вина, золотились поджаристой корочкой багеты и жирно желтел брусок сыра на белой тарелке. Прощальное свидание носило ритуальный характер; разговор вяло вился, видов на последующую встречу не было никаких, и это окрашивало общение в сумрачные тона. Сотрапезникам, в глубине души, хотелось поскорей выпить вино и разойтись по домам.
