– Ну, вот, – сказал щуплый Валера, поднимая стакан. – Удачи тебе, Володя… А мы думаем в Россию возвращаться. Тут, сам видишь, нам делать нечего, только дни считать.
– Поймают вас, – с уверенностью сказал Хавкин. – И посадят. Кому от этого станет легче?
– Душе, – сказал Семён Дюкин. – А то душа – воет!
Помолчали со стаканами в руках, словно бы вслушиваясь в этот живой жуткий вой.
– Я тоже так думаю, – сказал Андрей Костюченко. – Нечего нам тут делать…
– Революцию в России будут поднимать, – не нашёл возражений Хавкин. – Не в Париже.
– О том и речь, – удовлетворённо заметил Семён Дюкин, обычно неразговорчивый. – В чащобе, а не на опушке.
Сравнение Парижа с опушкой было неожиданно, и Вальди взглянул на Дюкина с удивлением – не подозревал в нём поэтических наклонностей.
– Да, да, – покачал головой Хавкин. – Конечно… Бунт в чаще леса. О русском бунте никто не сказал лучше Пушкина. Помнишь? «Бессмысленный и беспощадный».
– Нельзя ничего построить нового, не сломав старое, – хмуро напомнил Андрей Костюченко.
– И сорняки все выполоть, – проявил щуплый Валера знание крестьянской жизни. – Поле зачистить.
Хавкину представилось чисто поле, усеянное мёртвыми людьми, и вино во рту вдруг стало горьким.
– Смерть – конечный результат, – покачивая головой на сильной шее, сказал Хавкин. – Убийство лишь метод. Верёвка, пуля или холерный вибрион – нет разницы.
– Это в общем плане, – вернулся к теме Семён Дюкин. – А у нас в России жёсткое разделение: кто по пьянке шею сломал, а кому в петле сломали, на тюремном дворе.
– Сегодня таких единицы, – упрямо продолжил Хавкин, – а завтра будут тысячи. Десятки тысяч. Новая власть придёт с новой верёвкой… Когда это преемник был добрей предшественника?
– История не знает законов, – повернул к концу неприятного спора Андрей Костюченко. – Примеры – есть, а законов нет. Вот мы и надеемся на лучшее.
– Да, – подбил итог щуплый Валера. – Через разрушения и кровь. – И поднял свой стакан: – За надежду!
Все четверо сблизили стаканы над столом. За надежду грех не выпить русским людям! Казалось бы, надежда, как небосвод над головой, одна на всех в целом свете: чтоб завтра стало лучше, чем было вчера. Все на это надеются, даже те, кому надеяться вовсе не на что. Надежда никак не связана ни с добротой сердца, ни с остротой ума; она совершенно независима, и это ставит её особняком от других наших ожиданий.
И всё же, пытаясь охватить неохватное, каждый надеется на свой манер.
Бывшие бомбисты, решившие вернуться из Парижа восвояси, надеялись на разогрев революционной ситуации на родине и на своё участие в этом огненном разогреве. Их надежда была несокрушима, хотя и размыта по краям; они и ведать не ведали, что произойдёт назавтра после свержения, их усилиями, антинародного царского режима и что, начиная с этого победного дня, следует делать. А Володя Хавкин после получения из Петербурга отказного письма интерес к русским политическим делам окончательно утратил, революция представлялась ему отдалённой авантюрой; все его надежды были связаны теперь с заманчивым английским предложением, и оно, ему хотелось верить, имело под собой почву. Под вольно витающую в воздухе надежду всегда можно подвести прозрачные опорные столбы: Хавкин их подвёл, и бомбисты их подвели.
Допив вино, распрощались сердечно и расстались навсегда.
Хавкина в Лондоне ждали. На узком совещании у военного министра приём в его честь решили устроить, разумеется, не в уединённом особняке Управления разведки и вообще не на Пэлл-Мэлл. Доктора Вальдемара Хавкина должны были приветствовать в Генеральном совете организации общественного здравоохранения Великобритании. Действительно, к чему с порога травмировать иностранного гостя повышенным интересом военных к его исследованиям! Совершенно ни к чему. Следует действовать продуманно, продвигаться осторожно. Среди медицинских коллег из организации здравоохранения он будет чувствовать себя куда привольней, чем в окружении высоких армейских чинов. Это предложение сделал Джейсон Смит, консультант, и оно было принято без возражений.
После критически, а то и враждебно настроенных французских медиков британцы проявляли дружелюбие, отчасти даже восторженность. Приглашённые в Генеральный совет гости разбирались в работах Хавкина: они читали его статью в научном журнале, они были в курсе испытаний противохолерной вакцины, проведённых исследователем на себе самом и трёх волонтёрах в больнице для неимущих. Появление Хавкина в актовом зале Совета встретили аплодисментами, а его сообщение о микробиологических исследованиях и первых достижениях науки бактериологии не вызвало в зале порыва протеста, как то бывало в Париже. Стоя за кафедрой перед собравшимися, Хавкин осознал благодарно, что британцы куда менее консервативны в ви́дении научных горизонтов, чем французы. И это внушало надежду…
Вслед за торжественным приёмом, день спустя, начались деловые переговоры. Джейсон Смит присутствовал, давал советы и помогал, как повивальная бабка при родах. Без этой бабки дело шло бы не так накатано; на свет божий рождался план, которому суждено было изменить печальный ход событий, ведущих на кладбище. При таком судьбоносном разрешении от бремени опытная повитуха нужна, просто необходима! И Вальди испытывал к Джейсону благодарность за труды и заботы.
Более всего Хавкину хотелось получить в своё распоряжение лабораторию, где он смог бы без промедлений продолжить опыты по совершенствованию вакцины и без проволочек приступить к изготовлению запаса препарата, достаточного для выборочных вначале, а затем и массовых прививок населения. Такое намерение Вальди отвечало интересам королевского управления Общественного здравоохранения, и это представлялось залогом успеха переговоров.
На исходе третьего дня деловых встреч Джейсон Смит объявил перерыв до конца недели. Свободные дни были отведены для отдыха – осмотра достопримечательностей, пеших прогулок и ознакомительных поездок вокруг столицы. Во время одной из таких приятных поездок Джейсон Смит почти напрямик сказал Хавкину, что его научное будущее благожелательно рассматривается «на самом верху» и решение будет ему сообщено уже в ближайшие дни. Дальше этого Джейсон не пошёл и держал рот на замке, сколько Хавкин ни пытался у него выудить хоть какие-нибудь подробности или намёки: консультант умел красиво говорить, но и молчать он умел не менее красиво.
Воскресным чистым утром Хавкин вышел из своей гостиницы «Савой» на Набережную королевы Виктории и, не спеша, побрёл вдоль реки в сторону Вестминстера. Он понимал, что решение его судьбы последует не сегодня завтра, и ему хотелось в одиночестве обдумать наплывающие события. Нельзя сказать, что все эти дни в Лондоне он сохранял спокойствие – ожидание тяготило его, неизвестность томила; Вальди желал ясности, но и побаивался её: он не знал, что его ждёт. Роскошь «Савоя» и все эти торжественные приёмы и высокие встречи, он понимал, выпали на его долю совсем неспроста – но из гостиницы его могут выселить в любой момент, приёмы прекратить, а встречи свернуть. Всё зависит от последнего слова, ещё, судя по всему, не произнесённого «на самом верху». Ему хотелось верить Джейсону Смиту и его оптимистическому прогнозу, но эта его вера была оплетена сомнениями и полна скептицизма. Он, в глубине души, предпочитал рассчитывать на худшее – подобно поколениям своих еврейских предков, оставивших ему в наследство такой неприятный подход. Оборудованная лаборатория и научная независимость – это было бы слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Но что ж тогда окажется правдой?
