Запросы были чрезмерны, вопросы – неразрешимы. Ему оставалось только одно – ждать, и, шагая по набережной Темзы, он, довольно-таки безуспешно, старался приглушить в себе кипящее нетерпение. Музей с его жизнью, параллельной нашей, мог отвлечь Хавкина от его постылой заботы, вот он и держал путь к Британскому музею – там, спору нет, было на что отвлечься. Потом он вдруг подумал о тысячах замечательных предметов, которые на него обрушатся осыпью со стен и из витрин, и поменял маршрут: прибавив шагу, взял курс на музей естествознания, где кости и чучела куда родней и понятней.
Уже подойдя к высокой арке входа, Хавкин вдруг почувствовал прилив облегченья: вот сейчас он окажется в знакомой среде, и житейские заботы останутся за каменными стенами зоологического собрания. Он вошёл. Дружелюбные чучела окружали его в высоком, как собор, фойе. Анфилада залов открылась перед Вальди, он проходил их один за другим, будто бы назначенная цель его вела. И действительно, на пороге вытянутого, как ангар, помещения он остановился удовлетворённо.
Во всю длину зала свободно расположился тридцатиметровый скелет голубого кита. Подойдя к боковой стене, Хавкин опустился на каменную скамью и принялся разглядывать гиганта. Кит, пожалуй, на треть, а то и вдвое был длинней того, родного, и это обстоятельство заставило Вальдемара смущённо улыбнуться: ничего не поделаешь, Лондон всё же не Одесса – тут масштаб иной… Этот ангар был несопоставим с уютным залом одесского университетского музея, привычно служившего местом студенческих встреч «У Кита». Тот, одесский кит казался ручней лондонского – официального и высокомерного, как лорд. А Хавкину хотелось, чтобы сюда, «к Киту», вот прямо сейчас пришли посидеть на каменной скамейке знакомые студенты-естественники, посидеть и поболтать, и обменяться университетским новостями. Он даже немного удивился – что это вдруг на него нахлынуло? Да-да, посидеть и поболтать «у Кита», а потом разойтись уже навсегда, каждый в свою сторону пути.
Они прошли по залу мимо Вальдемара Хавкина, молодые люди в студенческих тужурках и барышни в бежевых и белых кофточках, они шли, переговариваясь и приветственно кивая сидевшему у стены Володе, а потом ручейком потянулись к выходу… Прощайте и не поминайте лихом!
Одна замешкалась и отстала, и вернулась.
– Ася, это ты… – сказал Володя, когда она с ним поравнялась.
– Ты помнишь? – сказала девушка, похожая на камею.
– А ты? – спросил Володя. – Помнишь?
– Ты вернёшься? – Ася протянула руку и вытянутым пальцем коснулась щеки Вальди.
– Да, – он сказал. – Я вернусь.
Назавтра, к концу дня, Хавкин получил «с самого верха» предложение отправиться в Индию, чтобы вступить там в специально учреждаемую для него должность Государственного бактериолога Британской короны, и принял назначение без колебаний.
V. ПАКЕТБОТ «БЕНГАЛИЯ». НА БОРТУ И ПОТОМ
Для всякого русского человека, включая сюда и еврея, длительное путешествие оборачивается запойным пьянством, сопровождаемым игрой в карты. Редкое исключение из правил не искажает общей картины, а лишь усугубляет её.
Но, милостивые государи и государыни, как такое может приключиться: «…включая сюда и еврея»? Может, может! Потому что русский еврей, пусть даже он наденет на себя лапсердак и отрастит пейсы, всё же сохранит в складках души заразительную русскость, позаимствованную у соседей по коммунальной жизни. «Особенный, русско-еврейский воздух… / Блажен, кто им когда-либо дышал». Блажен или не блажен – это дело вкуса, но у поэта Довида Кнута были лирические основания сочинить эти строки. Творчество Кнута почти забыто и поросло мхом забвения, а эти строчки сохранились живыми; русские евреи, разъехавшиеся по всей планете, испытывают склонность иногда обращать к ним лицо.
Итак, Владимир Хавкин, собравшийся в Индию, за три недели грядущего морского пути имел все основания запить горькую и кинуться в карточные баталии. К счастью, пьянство его отвращало, а играть в карты он не умел; и это уберегло его от дорожных неприятностей, свойственных путешествующим как посуху, так и по воде. Надо заметить, что вид транспорта – чугунка или же пароход – тут не имели ни малейшего значения, как и маршрут пути… Впрочем, Государственному бактериологу до отплытия в Индию оставался ещё целый месяц.
За это время, помимо преодоления бюрократических процедур оформления в должности, Хавкину предстояло заказать, проследить изготовление и получить в надёжной упаковке необходимое для работы лаборатории оборудование. Все эти радующие сердце и глаз предметы следовало изготовить из химического жаростойкого стекла, и их производство нельзя было пустить на самотёк. Поэтому Хавкин по многу часов в день проводил в стеклодувной мастерской и выучился там азам стекольного производства. Потом он отправлялся в библиотеку, взяв за правило ежедневно просматривать европейские и американские научные поступления, а вечерние часы проводил в гостиничном номере, над дневником, который вёл теперь на английском языке. И так шло время.
В один из вечеров, отодвинув дневниковую книжечку в сторону, он положил перед собою на стол лист плотной почтовой бумаги и написал: «Моя далёкая, милая Ася!», – и отложил перо. Он хотел рассказать ей о её появлении в Китовом зале лондонского музея – как там, когда-то, в студенческой Одессе. Он хотел передать свой восторг – и не знал, как перенести чувство радости на бумагу. Раньше такое никогда с ним не случалось: в дневнике он вдумчиво и внятно излагал случившиеся с ним события. А вот сейчас письмо написать – не мог.
«Я получил от английского правительства, – снова взявшись за перо, продолжал он, – ответственное назначение, и теперь передо мной широкое поле научной и практической работы. Через две недели я уезжаю в Индию».
Что знала Ася об Индии? Слоны, магараджи, чай. Джунгли, кишащие змеями. Да и сам Вальди Хавкин знал об Индии немногим больше.
«Индия, конечно, не близко, – вымученно продолжал он, – но и не так далеко, как два-три десятка лет назад: электричество и паровая машина проложили дорогу технической революции, наука переделывает старый мир». Что бы ещё написать – ласковое, тёплое? Эпистолярный стиль не был сильной стороной Вальдемара Хавкина: «Дальние страны стали ближе, и путешественник может с меньшим риском удовлетворить своё любопытство». С нажимом потирая пальцами лоб, Вальди задумался над письмом. Теперь писать про кита было бы сущей нелепостью, и Хавкин решительно отказался от этой затеи. Вот когда жизнь, идущая по прямой, снова столкнёт его с Асей – тогда он всё ей и расскажет своими словами: и про кита, и про встречу в музее естествознания. Про всё. А пока что: «Моя незабываемая Ася, я непреклонно верю, что наша встреча не за горами, она обязательно произойдёт».
Время не сохранило ответных писем Аси Рубинер – то ли послания Хавкина до неё не дошли, то ли она, горюя над своей судьбой, не желала вступать с Володей в переписку – кто знает…
Суперсовременный, полтора года назад сошедший со стапелей пакетбот «Бенгалия», снабжённый двумя паровыми машинами на винтовом ходу, готовился в Саутгемптоне к выходу в рейс. Кроме почты и груза, как военного, так и гражданского назначения, пакетбот должен был принять на борт и разместить в одноместных и двухместных каютах первого класса три десятка пассажиров, направлявшихся в Индию. Морской переход был рассчитан на три недели, Хавкин планировал прибыть в Калькутту первого июля. До исхода лета ему предписывалось развернуть лабораторию, а осенью начать массовую вакцинацию населения. Только такая радикальная мера могла сбить пламя холерной пандемии, полыхавшей в Бенгалии уже не один десяток лет и до нынешнего, 1893 года, убившей, по скромным подсчётам, около тридцати миллионов человек. На этом жутком фоне гибель от холеры двух десятков тысяч британских солдат могла бы показаться незначительным ущербом стороннему наблюдателю – но только не англичанам из военного министерства. И можно было их понять без особого напряжения мыслительного аппарата.
