– «Вселенское Братство Человечества без различия рас, вероисповедания, пола, касты или цвета кожи», – произнесла Видья торжественным трубным голосом. – Помните? Это ваша соотечественница сказала.
– Совершенно с этим согласен … – сухо кивнул Хавкин, не желавший в это чистое утро вступать в политическую дискуссию с кем бы то ни было. – Надеюсь, ваша дочь здорова. С сегодняшнего дня она принята на работу в мою лабораторию.
– Да, она сказала мне, – сказала Видья. – И я здесь, чтобы передать её вам из рук в руки. Я как мать обязана поставить вас в известность: моя дочь – достояние Индии; на таких, как она, строится будущее нашей страны.
– Как мать? – повторил Хавкин.
– Да, как мать, – подтвердила Видья. – Она образованна, умна и последовательна.
– И разделяет взгляды госпожи Блаватской, моей соотечественницы? – спросил Хавкин.
– Разумеется! – в глазах Видьи Алуру скользнула искра подозрения. – А как может быть иначе – Анис моя дочь!
Хавкин вздохнул – вся эта картина, с поправками, легко накладывалась на такую далёкую, одесскую, где воодушевлённые народовольцы вели с открытой душою подобные бессмысленные разговоры. Он угрюмо представил себе, что мамы трёх нанятых вчера лаборантов сейчас заявятся к нему выяснять отношения. Может, так у них тут принято, в Индии… К счастью, он ошибся.
– Ваша дочь должна сейчас явиться на работу, – сказал Хавкин и, потянув за цепочку, достал часы из жилетного кармана и отщёлкнул крышку.
– Не беспокойтесь, она здесь, – сказала Видья. – Я позову… – И шагнула к выходу из палатки.
– Минутку! – остановил её Хавкин. – Можно вам задать один вопрос?
– Почему нет… – задержавшись в проёме, сказала Видья Алуру. – Спрашивайте!
– Вы верите в судьбу? – спросил Хавкин. Вопрос, очевидно, удивил Видью.
– Да, – сказала она. – Верю. Человек нанизан на свою судьбу, как бусина на золотую нитку.
– Говорят, судьба – это Бог, – сказал Хавкин. – Значит, вы верите в Бога?
– А вы? – ответила Видья вопросом на вопрос.
– Я верю в Божественное начало, – сказал Хавкин. – Во вселенский разум… Но судьба не имеет к этому никакого отношения.
– Почему? – спросила Видья.
– Мы объясняем судьбу задним числом, – сказал Хавкин и улыбнулся. – После того, как что-то уже произошло в нашей жизни… – Ему почему-то не хотелось, чтобы Видья снова приплела к разговору Блаватскую. – Так где же ваша дочь?
Гостья шагнула за порог, и в палатку тотчас вошла Анис. Одна.
А Видья, поднявшись в коляску, наклонилась к рикше и скомандовала:
– В город!
VІ. МЕЖДУ ХОЛЕРОЙ И ЧУМОЙ
На исходе второго месяца работы вре́менная парковая лаборатория изготовила запас иммунной противохолерной сыворотки, достаточный для начала планомерной вакцинации. Первыми были привиты Хавкиным сотрудники его лаборатории, работавшие со смертью. За ними последовали английские солдаты, доставленные в колонию из метрополии и беззащитные перед угрозой заражения местными гибельными заболеваниями, потом – государственные чиновники. Статистический департамент колониальной администрации в Калькутте зафиксировал позитивный сдвиг в беспросветной ситуации сопротивления холерной пандемии: доктор Хавкин с его лимфой принёс в Индию надежду.
Эту надежду разделяли и в Лондоне, в Военном министерстве на Пэлл-Мэлл; донесения о деятельности Хавкина исправно поступали в особнячок военной разведки, а оттуда в кабинеты генералов и других ответственных и важных людей, внимательно наблюдавших за ситуацией в Британской Индии. Впервые со времени погружения в индийские тропические джунгли появилась перспектива снизить разящую смертность от болезней в жемчужине Английской короны. За этой радужной перспективой вырисовывалась фигура Государственного бактериолога Вальдемара Хавкина, в недавнем прошлом циркового борца в парижском базарном шапито. Что это – судьба беглого мятежника или счастливая случайность? Не то и не другое; это, пожалуй, зоркая работа агентов Управления британской военной разведки, разбросанных по белу свету.
Сводки из Калькутты поступали регулярно, там не было недостатка в разведывательной агентуре. Первым в Лондоне получал информацию Джейсон Смит. Он знал, что в начале осени временная лаборатория переехала в отстроенный стационар, и доктор Хавкин доволен новым помещением. Знал, что доктор проявляет редкостное трудолюбие, и это завидное качество вызывает уважение в медицинском департаменте и во всей колониальной администрации. Знал, что, несмотря на известную замкнутость характера, Хавкин снискал расположение чиновников и сотрудников – за вычетом одного немаловажного обстоятельства: романтической связи между ним и его помощницей-индианкой. Такого деликатного рода связи с туземцами не то чтобы возбранялись белым сообществом, но и не поощрялись – особенно в том случае, когда интимные отношения выходили наружу и становились предметом публичного обсуждения. А Государственный бактериолог своё увлечение отнюдь не скрывал и, как говорится, не заметал под ковёр. Читая донесения на этот предмет, Джейсон Смит лукаво посмеивался: кот должен мышей ловить, а не мести пол. Работа Хавкина вызывала восхищение в Калькутте и несомненный оптимизм в Лондоне, и обстоятельства его личной жизни ничуть не тревожили наблюдателей.
Но – не всех. Да и где это видано, чтобы единомыслие служило осью общественного мнения! «Мы» – это оболочка стада, «я» – знак индивидуального мышления. Индивидуалисты – может, через одного – неодобрительно поглядывали на русского доктора Хавкина с его индианкой. Этот доктор, по существу, устроил мятеж: своей открытой связью с туземкой нарушил устоявшийся порядок поведения в Белом городе. Ну, во всяком случае, в той его части, к которой принадлежал и сам. Хотя, если приглядеться, Хавкину можно было только позавидовать: эта Анис необыкновенно хороша собой, просто пальчики оближешь!
В Калькутте они жили раздельно, а в экспедициях делили одну палатку на двоих. Экспедиции занимали основное время жизни – до двадцати дней в месяц, а то и больше. Мобильная группа насчитывала шесть человек, включая Вальдемара и Анис. От деревни к деревне передвигались по джунглям и степным зарослям на лошадях, а то и пешком, и не было никакой связи с Калькуттой – там, в стационаре, лаборанты в отсутствие Хавкина занимались пополнением запасов вакцины.
Кинжальные экспедиции в очаги холеры, рассыпанные по всей Бенгалии, за сотни километров от Калькутты, – это была стратегия Хавкина в борьбе с пандемией: поголовная вакцинация населения. А основная масса этого самого населения проживала отнюдь не в европеизированных городах – племена, упрямо державшиеся природной дикости, коротали жизнь в лесных деревушках, не имея ни малейшего представления о профилактической гигиене; и это служило удобренной почвой для беспрепятственного расползания болезней – чумы, холеры, проказы.
Хавкин глядел на свою работу с той строгостью, с какой глядят на чужую со стороны. После лондонской гостиницы «Савой», парижской мансарды и даже фанерной времянки куриной цветочницы Люсиль, индийские джунгли, населённые дремучими аборигенами, казались ему если и не адом, то чистилищем. В зелёной духоте, набрякшей влагой, он чувствовал себя чужеродным вкраплением, и это действовало на нервы. Даже конское здоровье Хавкина не выдерживало в противостоянии с джунглями: малярия его трепала, и случайная еда приводила к неприятным последствиям. Он не позволял себе расслабляться и скучать по ласкающим взгляд европейским рощам и оврагам – воспоминания не принесли бы ему ничего, кроме сердечного расстройства, а этого Хавкин избегал. Как мантру, повторял он при каждом подходящем случае запавшую в память ещё из еврейского детства библейскую истину: «Спасая одного человека, ты спасаешь весь мир». Впрыскивая, иногда силком, ещё одному и ещё одному туземцу свою вакцину, он тем самым спасал всё человечество от холеры. Да, он улучшал мир! Но и такой желанный поворот темы не избавлял его от чужеродности в индийских джунглях, набитых, как гранат рубиновыми зёрнами, бедовыми аборигенами, малярийными комарами и ядовитыми змеями. Возвращаясь в сумерках в свою палатку, парусиновые стенки которой зыбко отгораживали его от враждебного леса, он успокаивался до рассвета вблизи Анис, скрашивавшей его каменную жизнь.
