Он смирился бы с экзотической неустроенностью быта, если бы цель и мишень его вылазок – лесные деревенские жители, в хозяйстве которых, между прочим, встречались и те самые луки с набором стрел, обмакнутых в яд, – не противодействовали вакцинации. Но, находя в ней зловредный замысел белого человека Хавкина, направленный, прежде всего, на изничтожение у деревенских людей детородных возможностей или, как сказали бы нынче, либидо, обитатели джунглей упрямо сопротивлялись. Орудием зверского замысла Хавкина служил – они были в этом уверены – предназначенный для вонзания в тело шприц с иглой. И действительно, никогда прежде невиданный в этих местах прибор, оснащённый острым железным клювом, выглядел в глазах простодушных детей природы весьма зловеще; понять их можно.
Сопротивление сводилось либо к всеобщему – мужчины, женщины, дети – бегству в непролазную чащобу леса, либо к активным действиям: бросанию камней, а то и стрельбе из лука, из засады.
А у Хавкина было одно-единственное оружие для борьбы с непокорными: он демонстративно задирал по грудь подол своей рубахи и всаживал шприц в живот по самое горлышко. Зачарованные аборигены, не сводя глаз, наблюдали за белым доктором: им не верилось, что чужеземец станет действовать себе во вред… Вслед за этим общественным показом на вытоптанной босыми ногами деревенской площади появлялась Анис. Она доступно разъясняла потрясённым деревенским людям, что доктор специально прибыл сюда из дальних краёв, чтобы спасти индийцев от самых страшных болезней, несущих смерть без разбора… Наглядная пропаганда оказывала воздействие на публику во все времена, и сагитированные деревенские угрюмо выстраивались в очередь перед Хавкиным, орудовавшим шприцом. Пятеро участников экспедиции, включая Анис, прикрывали Хавкина полукольцом, чтобы никто из числа сомневающихся пациентов не смог незаметно подкрасться к нему сзади и напасть. А такие случаи бывали.
За год, минувший со дня зачисления Анис на службу в лабораторию Государственного бактериолога, девушка не только просветительские речи научилась произносить на деревенских площадях. Со шприцем она теперь управлялась почти так же свободно, как и её наставник. Когда пандемия разрасталась и работы в поле было слишком много, Хавкин разделял экспедицию на две оперативные группы и руководство одной из них поручал Анис. Под её началом два лаборанта дезинфицировали и готовили к употреблению нехитрую полевую аппаратуру и сам препарат – «лимфу» – и ассистировали своей руководительнице по ходу вакцинации. И всё шло как по пальмовому маслу.
Хавкин ничуть не сомневался, что аборигены, для которых результат инъекций оставался не вполне ясен, «своя» Анис была ближе, чем приезжий чужак с иглой в кулаке. И всё же он тревожился об Анис, когда она оставалась наедине с лесом и его обитателями; два лаборанта не составили бы ей надёжной защиты. А собственная судьба его не занимала: Хавкин знал, что не менее полутора-двух лет пройдёт, пока холера отступит, и себя он видел несменяемо в самом сердце этого опасного времени. Он не пренебрегал опасностью, не лез на рожон – если только это выражение, прозрачно русское, применимо к ядовитым индийским джунглям. Но закончить жизнь здесь, в диких дебрях, так непохожих на Одессу, казалось ему возможным исходом. От укуса паука или змеи, от диковинной болезни, от отравленной стрелы – какая разница! Здесь – так, а раньше иначе: Николаевский бульвар, лавочка, генерал с той девушкой. Взрыв бомбы с грохотом сталкивает пласты времени, как медные тарелки в оркестре. За попытку изменить мир к лучшему приходится расплачиваться всем без исключения… Можно было там, на бульваре, голову сложить, а можно здесь, в лесу. И мир продолжит ползти своей дорогой, но это отнюдь не означает, что нужно оставить попытки чуть-чуть подправить, изменить его движение.
Человек привыкает ко всему, даже к ветхой старости; так он, наверно, устроен. Хавкин привык к своим светоносным попыткам, и опасности, им сопутствовавшие, не казались ему тяжким балластом. Опасность смерти, чужой и своей, окружала его со всех сторон – в плетёных, как корзины, хижинах туземцев и в собственной лаборатории в Белом городе. Смерть была условием его личной борьбы за изменение мира; он стоял тут один на один, как недавно в схватках на арене рыночного шапито.
Говорят: «Беда не приходит одна». Отчего ж? Приходит – и в одиночку, и в компании с подобными ей тёмными осложнениями жизни. Явилась она и к Хавкину – пришёл час.
Количество вакцинированных им собственными руками лесных людей – потенциальных распространителей холеры – исчислялось уже десятками тысяч. Пандемия шла на спад: сначала количество заболеваний сократилось на треть, потом более чем наполовину. Лондон одобрительно следил за тем, что происходило в Бенгалии, и это одобрение чутко принималось к сведению в Калькутте, в колониальной администрации; Государственный бактериолог пользовался непререкаемым авторитетом в своём деле. За спиной Хавкина судачили – а за чьей спиной среди обитателей Белого острова в туземной колонии не судачат? – единственно о связи русского доктора с местной Анис; часть общества его осуждала, другая часть сочувствовала осуждаемому, – но безразличных здесь не было. Самого Хавкина, большую часть жизни проводившего в экспедициях и лаборатории, эти пересуды обтекали, как речная вода прибрежный валун; досужие разговоры его не тревожили, он не останавливал на них своего внимания и с Анис эту тему не обсуждал. Положение Анис, он допускал, с точки зрения местного общества было неоднозначным: она принадлежала к высшему слою туземной свободомыслящей элиты, и именно это обстоятельство, полагал её романтический друг, оставляло за ней право выбора – как жить в границах личных пристрастий. Это, однако, было не так или не совсем так.
Маленькая Анис, со всем её либерально-мистическим складом ума, хотела замуж за любимого Вальди – хотела семью в её удобной и красивой буржуазной оправе, детей, устойчивый доход. Так оно, возможно, и сложилось бы – если б не одно препятствие на пути к семейной идиллии: Хавкин не намеревался оставаться в Индии надолго, тем более навсегда, а вывозить калькуттскую колибри в Европу – в английские торфяные болота или германский Чёрный лес – представлялось ему непростительной авантюрой. Да он и сам не знал, куда отправится из Индии: заглядывать в будущее не соответствовало его натуре. Как бы там ни сложилось и не сплелось, в этом непроницаемом будущем не угадывалось местечко для Анис, – да и, впрочем, ни для кого другого, кроме одесской Аси, за истеченьем времени утратившей уже физическую основу и превратившейся в бестелесный символ. Обрастать семьёй доктор Хавкин считал своевременным лишь при соблюдении одного из двух условий: насущной жизненной необходимостью такого шага либо вспышкой любви, в которую он не верил, замещая её внезапным влечением и последующей вязкой привычкой.
Анис, в противовес Вальди, управляла вера: она верила в освобождение от британских колониальных порядков и торжество Индии под руководством Национального конгресса, верила в любовь. Её вера, как заведено, ни на чём не основывалась и держалась на сыпучем песке. Она знать не знала о намерении Хавкина вернуться в Европу – это знание смутило бы её веру, настоянную на индийских корнях. Впрочем, она поплелась бы за Вальдемаром куда угодно, как собачка за хозяином; но он не звал.
