Хавкин уложился в срок, отведённый им самому себе, – три месяца. Противочумная вакцина была получена, препарат готов. Оставалось испытать его.
Хавкин записал в дневнике: «Сегодня, как и было запланировано, испытал на себе противочумный препарат. Состояние удовлетворительное. Результат позитивный. Подробности эксперимента изложил в лабораторном журнале».
Через полторы недели Государственный бактериолог начал иммунопрофилактическую кампанию – массовую вакцинацию населения. Работа эта мало чем отличалась от наступления на холеру – те же нищие лесные деревни, те же недоверчивые, а то и агрессивно настроенные люди. Появляясь, со шприцем в руке, на утрамбованной босыми пятками общественной площадке посреди деревушки перед враждебно притихшей толпой, Хавкин раз за разом ловил себя на мысли о том, что за годы работы в Бенгалии он уже привык к такому приёму и вместо покалывающего страха испытывает лишь раздражение и усталость. Вот так же он привык к виду копошащихся, смертельно опасных крохотных существ под объективом своего микроскопа, как бы они ни назывались – холерой или чумой.
А к Индии он так и не привык: сначала Калькутта, а потом Бомбей оказались для него временными остановками в пути, который в конце концов на закате вернёт его не в Одессу и не в Париж, а в маленький европейский городок: тихие люди, чистые улицы. Бомбей и Калькутта, в сущности, немногим отличались друг от друга: Белый город, Чёрный город, невообразимая толкотня на улочках и в трущобах, бездомные, для которых небо над головой с успехом заменяет потолок деревенских хижин. В Бомбее Вальди с изумлением, почти восторженным, разглядывал сообразительных бродячих собак, забиравшихся в мелкую воду лимана и, погрузившись по самое горлышко, терпеливо там сидевших: подёрнутая рябью водная гладь, и над нею, как пеньки на поляне, торчат собачьи головы. Собаки дежурили в солёной воде часами, иногда с утра до вечера, подстерегая рыбу, – как видно, лютый голод, а не страсть к приключениям, загонял их в лиман.
Голод окружал Хавкина, как насущный воздух, как инфекция, от которой нельзя было наглухо отгородиться: голодные люди, голодные собаки, голодные вороватые обезьяны, скачущие по заборам и крышам. Сытыми выглядели обитатели кварталов Белого города и коровы, разгуливавшие беспрепятственно. Голод выкашивал куда больше людей, чем эпидемии, и не было вакцины, которая с ним справилась бы. Изобретатели – да, эти существовали с древних времён, и все они упёрлись лбом в каменную стену; неудача их постигла. Чтобы расправиться с голодом, следовало улучшить мир, и это оборачивалось непосильной задачей для честного человека. А медоречивые авантюристы и кривоглазые фанатики лишь ухудшали голодный мир, щедро заливая его своей и чужой кровью. Вальди проходил это в недавней молодости, в одесском подполье… Чудо, непостижимое чудо уберегло бы мир от голода и нелепых войн, а не индийский Национальный конгресс и не стреляющий подпольный социализм во главе с красивой Верой Фигнер по прозвищу «Вера-револьвер». Противостояние смертоносным эпидемиям – это индивидуальное сопротивление бывшего народовольца Владимира Хавкина несомненному злу, это его изнурительная борьба, в которой можно сложить голову, как его далёкие товарищи во дворе одесской тюрьмы, в верёвочной петле. Эта борьба не допускает никаких послаблений – ни для других, ни для себя. Связать руки семейными обязательствами, масляным буржуазным бытом означает отказ от прямой дороги к цели, которая не признаёт на свете ничего, кроме самой себя. Цели, движение к которой мучительно. Той животворной цели, которая, сверкая, взошла над горизонтом ещё в его одесской необузданной молодости и ни капли не изменилась за все эти годы. Приблизился ли он к ней, со своим шприцем и десятками тысяч привитых от смерти, хоть на шаг – кто ж определит: его цель не знает ни пространства, ни времени, не измеряется никаким стандартом. Десятки тысяч вакцинированы, сотни тысяч обережены от заразной погибели – и, в противовес его беспросветному труду, миллионы таких же за эти годы умерли от голода, болезней, были убиты в племенных междоусобицах. А цель всё висит, как и вчера, как и прежде, над океанским горизонтом, а Володя Хавкин всё плывёт и плывёт к ней на своей шаткой фелюке… Как всё это соотнести, как принять? Или в хаосе мироздания следует принимать всё, как есть, и не задаваться вопросами?
В непрерывном движении своей работы Вальди обнаруживал не удовлетворение, а холодный смысл жизни: ещё сто инъекций, ещё триста, четыреста… Он шёл, волокся лесными тропами от поселения к поселению, и мерцала ему надежда сквозь ядовитые заросли: остановить чуму. А нравственные ориентиры – улучшение горькой человеческой участи, победа над смертельной бедой, – освещавшие его дорогу, когда он сошёл на холерную землю Калькутты с пакетбота «Бенгалия», выцвели и остались за спиной. Теперь, спустя годы, сомнения коснулись его души, и вид представлялся ему несколько иным – с поправками.
На этот заповедный участок пути, утонувший не в зелёной чащобе джунглей, а в тёмных глубинах сознания, ни у кого не было доступа: Хавкин не желал, чтобы его потаённый мир, внутренний, открывался перед посторонними взглядами, как игрушечный ларчик. Наряду с другими это касалось и Анис. Она, надо сказать, проявляла нежный такт: никогда даже и не пыталась узнать о своём Вальди то, что он считал нужным оставить при себе – прежде всего, сомнения, неведомые юности, да и годам стремительного возмужания незнакомые тоже. А ближе к твёрдой зрелости, к четырём десяткам годов, сомнения уже бродят в душе, подобно бесприютным ходокам в тумане.
Тем временем границы эндемии растягивались. Выезды вакцинаторов из Бомбея в очаги, поражённые чумой, становились всё чаще, охват – шире. «Кинжальные» однодневки превратились теперь в многодневные, а то и четырёх-пятинедельные экспедиции. Хавкина редко видели в Бомбее дольше двух-трёх дней кряду – он исчезал в джунглях, и связь с ним была затруднена, иногда неустановима. Анис ездила с Вальди, а чаще отдельно от него, с тремя лабораторными ассистентами, собственноручно прививая жителей дальних деревень, сыпью разбросанных по лесам. Одна из таких поездок стала для неё последней.
Та деревушка, казалось бы, ничем не отличалась от других: два десятка плетёных из ветвей хижин, вытоптанная площадка посреди поселения, сырая стена джунглей подступает к околице. Здесь Анис намеревалась, управившись к вечеру с вакцинацией жителей, остаться на ночь, а наутро, погрузив оборудование и палатки на вьючных мулов, двигаться дальше – до ближайшего селения было часов шесть хода, а до конца экспедиции оставалось ещё три дня пути; потом можно будет возвращаться в Бомбей. За двенадцать дней непрерывной работы Анис и её люди устали и изнервничались: в деревнях их не встречали цветами, послушное ожидание чумной смерти доводило лесных жителей до отупения и полного безразличия к жизни.
Деревушка оказалась мёртвой. В пустом жилье не нашлось ничего, кроме тряпья, помеченного чумным гноем. Чуть в стороне от домов лежал в жухлой траве, лицом к небу, почерневший труп, изъеденный язвами, другой скрючился на пороге хижины. Живые, как видно, поспешно отсюда ушли, унося с собою болезнь куда глаза глядят, – в лесную глушь или в соседние деревни.
Анис решила не задерживаться здесь ни для короткого придорожного отдыха, ни для подробного обследования и описания, а идти дальше по намеченному маршруту, к следующей деревне: сегодняшние прививки не сделаны, нужно восполнить упущенное. Её помощники, все трое, были подавлены увиденным и желали лишь одного: как можно скорее унести ноги из мёртвой деревни.
