«Красота спасёт мир», – это знаменитый писатель Достоевский придумал. Не спасёт! Анис мир не спасла, и сама не спаслась. Если уж что его и спасёт от повального вымирания, то это антиинфекционные вакцины. А красота скрашивает жалкое рубище нашей жизни… Хавкин поворачивал голову, и ничто, никакой предмет в гостиной – ни роскошный, на деревянной тумбе граммофон последней модели, ни бегущие по заячьим следам бигли на картинках в золотых рамках – не задерживали его взгляд своей красотой. Красота ушла отсюда вместе с Анис, и заменить её было нечем.
А Вальди здесь было оставаться. Он желал, чтобы в его доме тотчас же, ещё до отъезда в очередную экспедицию, появилось что-то, отвечающее его представлениям о красоте и обращённое только к нему. Он не представлял себе, что это будет и на чём остановится его выбор: бело-зелёный цветок лотоса, ярко раскрашенная богиня с кошачьей головой или высокая сандаловая ваза, резная, звучащая на разные лады от легчайшего к ней прикосновения. Он извёлся сидеть в закрытом пространстве своего дома, ему нужно было выйти на волю, в толпу чужих людей, не имеющих к нему никакого касательства. Затворив за собою дверь флигеля, Вальди пересёк ухоженную лужайку и вышел за ворота парка, на улицу.
Он шёл по городу, праздно глядя по сторонам, пока ноги не принесли его вместе с гудящей, как рой насекомых, толпой к входу в Большой базар. В Бомбее было пять или шесть Больших базаров, и каждый из них соответствовал своему почётному названию: они действительно были крупными, и там можно было найти и купить всё, или почти всё. Торговцы и покупатели, казалось, собрались сюда со всего света. Кого здесь только ни было: индийцы и персы, китайцы и евреи, монголы и арабы. Встречались и чёрные жители африканских равнин, и, реже, розовые обитатели европейского континента. Дружелюбный дух торжища витал над Большим базаром, неистребимое желание объегорить и обжулить кого-нибудь сплачивало публику. Несмотря на национальную пестроту и этническую разбросанность, серьёзными конфликтами здесь и не пахло; в худшем случае могли зарезать какого-нибудь бедолагу в единичном порядке.
Хавкина сюда занесло впервые. Во все глаза глядел он на горы товаров довольно-таки диковинного свойства: сверкающие драгоценные камни вызывающих сомнения размеров, нанесённые на белую шёлковую ткань подробные, снабжённые рисунками наставления по получению чувственного удовольствия, тигриные когти, носорожьи рога и задние лапки песчаного варана для приготовления чудодейственных лекарств. Золото, ткани, чай, специи. Ароматические эссенции с запахом роз и жасмина. Снова золото. Хавкин шагал, впитывая глухой гомон базара. Наконец, людской поток прибил его к рядам торговцев дикими зверями.
Здесь покупателям предлагали возбуждённых многолюдьем толкучки обезьян, змей в плетёных корзинках, щенков гепарда, понурых шакалов, лис и лисенят. Публика вела себя, как в зверинце: глазела с долею недоверия и дразнила зверей. Живой товар не шёл нарасхват, но торговцы сохраняли терпение: придёт, придёт и к ним нужный человек и купит змею или шакала.
Сразу за звериным шёл птичий ряд. И это вполне логично, отметил Хавкин, проходя: тут ему самое место, не в золотом же ряду торговать воронами и галками. Птицы соседствуют со зверями на воле, а человек соседствуя с теми и другими, ловит их и торгует ими без зазрения совести. Так устроен мир – может быть, для того, чтобы получше разглядеть несправедливость его устройства.
Птицы чирикали, каркали и свистели в своих клетках – голубые голуби и сычи, чибисы и зимородки, сапсаны и удоды. Тройка крупных, размером с кошку, ворон держалась надменно. Кривоносые попугаи на жёрдочках вертелись колесом и показывали чёрные языки. Хавкин глядел на птиц с большим интересом, их независимое поведение располагало к ним.
Тесный закуток, примыкавший к птичьему ряду, был обнесён округлой огородкой. Там, в закутке, словно бы отъединённые от плебейской сутолоки базара, царили павлины. Остановившись, Вальди глядел на распушённый хвост райской птицы, разглядывал и не мог отвести глаз от немыслимой красоты в первозданном её виде, не допускающей человеческого вмешательства; этот дивный веер включал в себя всё роскошное многоцветье мира, а его узоры были созданы рукой гениального мастера. Глядя на это божественное изделие, Хавкин поймал себя на мысли, что никогда ещё за все годы в Индии павлин своей безупречной красотой не внушал ему такой необъяснимой радости… Вальди с сожалением отступил уже от ограды и собрался было идти своей дорогой – но вернулся, когда второй павлин без всякого понуждения вздыбил лазорево-зелёные перья и во весь размах, словно бы соревнуясь с первым, развернул радужный веер над спиной. Они были равно великолепны, обе птицы, и совершенно одинаковы; одну можно было заменить другой, и такой обмен в конечном счёте ничего бы не поменял в сохранении красоты: что тот павлин, что этот… Хавкин задержался здесь, и ему не пришлось сожалеть о задержке.
Третий павлин, белый, как молоко, появился из глубины закутка; Вальди видел такого впервые. Держась в стороне от своих карнавально окрашенных собратьев, белый павлин переступил с ноги на ногу, а потом длинные перья за его крыльями пришли в движение и, взмыв, образовали кружевное опахало, достойное самого Будды под его священным деревом. Упруго покачивая опахалом, павлин победно поводил точёной, с детский кулачок, головкой, вряд ли содержащей достойный мыслительный аппарат. Что ж, красота и ум идут разными дорогами, пора бы с этим свыкнуться… Божественное опахало, белые кольца узоров по белому полю, трепетные султаны надёжных сильных перьев. Явленная красота, скрашивающая жизнь.
А если белый павлин улетит в рай и исчезнет из вида, нужно всего лишь купить другого взамен – точно такого же.
– Я беру, – сказал Хавкин торговцу. – Этого, белого.
VІІІ. БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА
Есть, всё же, разница между горем и бедой. Или нет?
Говорят: «Горе – не беда». Что тут хуже? Смотря для кого… Горе продолжительно, а беда как бы одноразова. Стало быть, беда может стать первопричиной затяжного горя.
Смерть Анис стала причиной наступления горестных времён для Вальдемара Хавкина. Он замкнулся наглухо, никого близко к себе не допускал, а его общение с лабораторными ассистентами и помощниками носило характер формальный и сугубо деловой. Никто, никакой человек не искал его дружбы, потому что был уверен: ничего из этого не выйдет, не тот характер у этого доктора. Месяцы шли в затылок месяцам, хлестали ливни и жарило солнце, и четыре противочумных отряда Хавкина вакцинировали деревню за деревней, посёлок за посёлком, уходя в лес за сотни километров от Бомбея. И чума шла на убыль.
Иногда, после долгого дня прививок, Вальди представлял себе невозможное: вдруг, откуда ни возьмись, появлялась здесь, в палатке Государственного бактериолога, тройка его неприкаянных парижских товарищей-народовольцев, так и не расставшихся с мечтой о справедливом переустройстве жизни. Хотя бы на день-другой, хоть на один вечер, в джунглях или пусть в его флигеле, в Бомбее – поговорить без удержу, когда понимаешь друг друга с полуслова, и вспомнить ушедшее и исчезнувшее за горизонтом… Не надо, Володя, вспоминать прошлое, не надо! Но иногда ведь так хочется дать себе послабление и вспомнить, и так приятно допустить несбыточное.
