На исходе третьей недели пароход «Пенджаб» пришвартовался к причалу в Саутгемптоне. Сеял дождик. В толпе встречающих Хавкин с облегчением разглядел Джейсона Смита, консультанта.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ІХ. ЛОНДОНСКОЕ СИДЕНИЕ
Слова́ окружают нас, как рой разноцветных бабочек. Все попытки отвлечь их или прогнать совершенно бессмысленны, потому что наш мир насыщен словами снизу доверху; он из них состоит. Даже если нам представляется, что наступила тишина, – это заблуждение, потому что слова разделены на две части: речённые и немолвленные. «Слово – серебро, молчание – золото» – это, озираясь кругом, народ разглядел. Ну да! Молчание – кубышка, набитая золотыми монетами слов. Откупорь её, и польётся речь.
Немые и безъязыкие, казалось бы, обречены на бессловесную жизнь, но и это только кажется, как и всё прочее: не переливаясь через край, слова кипят в этих инвалидах и составляют картину мира. Слово предшествует делу, уж так заведено, – но и это не чугунное правило: случается, и нередко, что за шампанским потоком слов никакое дело так и не проклёвывается. Такое бывает, и это, строго говоря, тоже в порядке вещей в нашем суматошном общежитии, где часть жильцов, соря словами, насмерть стоят на том, что Земля – плоская, но дважды два всё же четыре. А есть и отрицатели таких интересных наблюдений, и кто тут прав, не возьмусь судить.
Даже сон, этот сумрачный тамбур вечности, насыщен словами: без слов, пусть и не озвученных и не произнесённых вслух, он утратил бы свои сюжетные возможности. А культура! Она вся держится на слове, как дырявый рабочий ватник на золотом гвозде. Её установки, иногда шокирующие, передавались до поры до времени из уст в уста, пока Слово не научились изображать таинственными значками, совершившими переворот в истории разумных прямоходящих. Зародившись в отдалённую эпоху, устная цивилизация предшествовала цивилизации письменной, с изобретением первопечатника Гуттенберга укрепившейся почти повсеместно. И это случилось в те вязкие времена, когда проницательный Нострадамус в своих катранах даже и предположить не мог, что придёт час, и сокрушительная электро-кнопочная цивилизация, пинком отшвырнув предшествующие, непременно обрушится на наши головы.
Литература венчает культуру, как сияющий нимб избранную голову героя. И хотя археологические литераторы, начиная с авторов охотничьих рассказов у древнего костра, не испытывали неудобств от отсутствия пера и бумаги и целиком полагались на устную традицию, нынешние наши писатели в ту разговорную пору чувствовали бы себя неуютно: нам и Гомер не указ.
Сидя у себя во флигеле в обществе павлина и граммофона, Хавкин вглядывался в минувшее время, проведённое им в Лондоне, как в обременительную говорильню, груду слов, засы́павших его с головой. Вернувшись в Бомбей после завершения разбирательства и вынесения оправдательного вердикта лондонским судом, Вальди чувствовал себя здесь куда вольготней, чем в метрополии. За время отсутствия на его флигелёк никто не покушался, и Государственный бактериолог нашёл его точно таким, каким оставил три года назад. Всё в его жилье оказалось на месте и в полнейшем порядке, кроме белого павлина, который околел вскоре после отъезда хозяина. Обнаружив утрату, Вальди в тот же день купил нового, столь же великолепного – один к одному – как старый; обнаружить замену было невозможно, да и ни к чему.
Число слов, изведённых на пустопорожнюю проблему – обвинение доктора Вальдемара Хавкина в гибели девятнадцати индийских аборигенов, – легко тянуло на миллионы. Ещё в день приезда, по дороге из Саутгемптона в Лондон, Вальди услышал от Джейсона Смита, своего давнего знакомца, утешительные вести: никто из влиятельных людей не верит в виновность Государственного бактериолога, всё это пустопорожнее разбирательство не более чем скверный анекдот, выдуманный скучающими чинами колониальной администрации в Индии. И в Военном министерстве, и выше отлично осведомлены о сомнительных настроениях и расстановке чиновничьих сил в администрации Калькутты и Бомбея. Беспокоиться тут не о чем, а этот незапланированный приезд в Англию нужно использовать по максимуму для оздоровительного отдыха и культурного времяпровождения. И ещё вот что: при врождённой медлительности нашего бюрократического аппарата, при переходе дела из рук в руки самых невообразимых инстанций пребывание в Лондоне может затянуться на долгие месяцы. Это не должно огорчать Вальдемара: жалованье сохраняется за ним на весь срок следствия, и отличная казённая квартира будет предоставлена. Так что, в конечном счёте, интриганов и озлобленных недоброжелателей из колониальной администрации можно только поблагодарить: их происки сделали возможным визит Вальдемара в Англию.
Вальди слушал витиеватые речи Джейсона Смита с приоткрытою душой, и только доскональное знание консультантом притенённых закоулков жизни в далёкой колонии несколько настораживало и смущало слушателя. Но – не настолько, чтобы углубляться в тёмную пучину сомнений. Нет, не настолько… Ступив на берег метрополии, Вальди желал, просто жаждал понимания и справедливости, и слова́ Смита ложились на удобренную почву и тянулись к блёклому английскому солнышку, как упорные побеги.
Говорят, что всё началось со Слова; может быть, хотя и не факт… Как бы то ни было, невозможно составить себе представление о безмолвном мире – то будет другой мир, в другом измерении; кто знает. Обмен словами ведёт к приязни или, напротив, ссоре, убийству: Каин объяснил Авелю, почему он занёс камень над его головой. Без персонального объяснения убийство применяется на войне; там подстеречь и убить из-за угла считается военной хитростью. Так, наверно, повелось от первых времён – с той поры, когда всё только начиналось.
Слово, значит, основа и пята мира; свод жизни на нём держится. Оно преданно нам служит, не требуя взамен ничего, кроме любви. А если кто-нибудь понимает любовь к слову извращённо, то и он не подлежит наказанию. Бывали случаи наезда на Слово, но такие бедовые усилия расшибались о стены свода, как мусорная волна о береговую скалу; и брызги уходили в песок.
Джейсон Смит – «человек со связями», едва ли задумывавшийся над потаённым значением слов, но знающий, как говорится, все столичные входы и выходы, был единственным близким знакомым Хавкина во всём Лондоне. Само собой сложилось, что Джейсон стал наставником Вальди во всех его делах, а их обнаружилось множество, с расползающимися к тому же ответвлениями и щупальцами: служебные, научные, судебные, житейские. Нужные люди, с которыми Смит по ходу дела сводил Хавкина, были настроены к нему весьма благожелательно, но никто из них никуда не спешил; и время сочилось по капле.
Главное своё достижение, на которое Вальди ухлопал четыре месяца жизни, состояло в том, что Военное министерство, по контракту с которым вакцину Хавкина прививали солдатам и офицерам армии Её Величества королевы Виктории, предоставило ему в одной из своих секретных лабораторий место вольного учёного. Новое это заведение ни в чём не уступало его бомбейской лаборатории, а кое в чём и превосходило её: самое новое оборудование, самые ценные материалы – всё было здесь к услугам экспериментатора. Доктору Хавкину предложена была полная свобода действий, он ни перед кем не обязан был отчитываться. Сидя над микроскопом, Вальди искал подходы к обезвреживанию растительных ядов, с которыми у него были личные счёты, и смертоносных отрав, распространяемых тропическими насекомыми, к примеру, пауками. Его ничто не подгоняло – ни люди, ни обстоятельства; вот он и не спешил. Эти поиски выбивались из ряда его бактериологических интересов, они склоняли Хавкина к загадкам таинственной химической науки, но это не расхолаживало исследователя, а лишь подогревало его научный пыл.
