– Отдыхайте, друг мой! – повторял Джейсон Смит при каждой встрече с Вальди. – После ваших индийских подвигов вам полагается покой. – И иногда добавлял с уклоном в философию: – Жизнь коротка, покой безграничен…
Хавкин не понимал, что такое спокойный отдых, зато понимал очень хорошо, что Джейсон вынашивает смутные планы, в которых ему отводится не последняя роль. Все попытки Вальди разведать, что его ждёт, упирались в глухую стену: Смит на этот счёт был нем как рыба. Не то чтоб это таинственное молчание внушало тревогу – Хавкин, привыкнув к размеренному движению местной вялотекущей жизни, почти разучился реагировать на раздражающие факторы: он старательно их огибал. После первого года лондонского сидения ему и исход следствия по его делу о девятнадцати покойниках – а конец разбирательства всё ещё не проступал в юридической мгле – представлялся событием призрачным, словно рычанье грома далеко за горизонтом. Он жил, не числя дней, и будущее, которое, по всем признакам, наступит после завершения судебного процесса, было для него совершенно непроницаемо. Он не знал, чем займётся, куда поедет и поедет ли вообще после окончания следствия и оглашения приговора. Вероятность посадки за решётку он не исключал полностью, помещая её на самой окраине своего воображения, заметно обедневшего за год лондонского существования, в условиях безмятежного отдыха, рекомендованного ему Джейсоном Смитом, консультантом.
Нельзя сказать, что в этом режиме замедленного ожидания Вальди всё на свете опостылело. Ничего подобного! Но всякое ожидание было противопоказано его душе, склонной к беспокойству и мятежу.
В Одессе он не мучился ожиданием. Жизнь его скакала галопом – в народовольческом подполье, потом в опасных играх с охранкой и, наконец, в бегстве за рубеж. Он не просто ждал ареста в Одессе, а противодействовал ему, по мере сил… Ожидание обрушилось на него в Париже, где он, таская на рынке говяжьи туши, вынашивал под сердцем мечту о работе в институте Пастера, – и его нетерпение скрашивала не толстомясая Люсиль в своей фанерной будке, а совсем другое: запредельный труд циркового борца приносил не только приработок, но и давал робкое ощущение принадлежности к миру артистов – вместе с лилипутами и дрессированным слоном. Как ни странно, именно это пятнышко тепла грело его душу и разряжало удушливую атмосферу ожидания.
Он не умел ждать. Да и кому по плечу это мазохистское умение, противоестественное! Погоня за справедливостью не терпела проволочек, и всякая задержка была Вальди враждебна. Навязанное ему лондонское сидение вместо блужданий по заразным джунглям было как раз такой задержкой; потоки пустословия, с утра до ночи без толку обтекавшие его, как проточная вода, исчезали без следа. Слова роились, где бы он ни появлялся – в присутствиях, на встречах, даже в лаборатории. Вечерами, возвращаясь в свою казённую квартиру, он продолжал и в тишине дома улавливать словесный гомон, оставленный за порогом. Он сидел в кресле, в углу гостиной, точно как в Бомбее, и разглядывал лондонскую темень, липнувшую к окнам. Ему не хватало граммофона; он купил его. А белого павлина он тут не мог завести.
Поначалу, по ночам, когда сон сжимает время в гармошку, наплыв слов не ослабевал, но принимал иной, не столь навязчивый характер. По приезде в Лондон сновидения почти не тревожили Вальди: он спал крепко, как бревно. И вот в эту его последнюю крепость взялись настойчиво проникать красочные фигуры, действовать там вопреки воле спящего и вымогать обременительный разговор. Были там коллеги по цирку-шапито, и боевик-народоволец Андрей Костюченко, и одесский куриный старик – хозяин съёмного угла с Базарной улицы. Мало ли кто!
Но вот, как снег на голову, на Вальди свалились ангелы.
Вначале он увидел овраг, заросший по дну сочной травой и молодым лиственным лесом по склонам. Отвесные лучи солнца освещали овраг. Вальди почуял несравнимый ни с чем запах скошенной травы. Душистый зелёный овраг лежал у него под ногами – не рядом, но в то же время как бы и вблизи; Вальди вгляделся и уловил движение в траве, внизу. Непостижимым образом дно оврага приблизилось почти вплотную, и стало видно, как по траве бегают ангелы.
– Этого не может быть! – волнуясь, крикнул Вальди, не заступая, однако, путь бегунам. – Вы не ангелы! Так не бывает!
Ангелы ничего не ответили, они продолжили бегать из конца в конец оврага, по траве. Их было четверо, они пробегали мимо Вальди, а он, глядя на них, гадал: зачем они бегают по оврагу, с какой целью? И как они тут оказались, когда их нет, они не существуют в природе? Ангелы вместе с тем не оставляли в Вальди сомнений, что это – именно они, хотя никаких крыльев у них не было видно за спиной, они не пели нежных песен и занимала их как будто одна лишь эта беготня. На первый взгляд, они были совершенно одинаковы, но это лишь на первый взгляд: ангелы отличались друг от друга и выражением лица и, пожалуй, ростом – одни были подлинней, другие покороче. Одежда скрадывала очертанья их фигур, они двигались совершенно бесшумно, и дыханья их не было слышно на бегу; никто из ангелов не запыхался. Глядя на них, Вальди радовался молчанию ангелов; они были всецело увлечены своим занятием и ни на что не отвлекались.
Не он один наблюдал за их воздушным бегом: из кустарника выглядывали коричневые в бежевую полоску дикие кабанята размером с собаку, и озабоченно следили за происходящим. Стоя в стороне, Вальди никак не выдавал своего здесь присутствия, да и кабанята ни на что, кроме бегущих босиком, не обращали внимания. Чуткие дикие кабанята, из своих кустов они, наверняка, заметили наблюдающего Вальди, но не подали и вида. Для них появление ангелов было событием неординарным – куда более важным, чем присутствие Хавкина в их овраге.
А Вальди дивился, стоя в траве. Ангелы! Откуда они взялись, когда их нет? Высшая сила, направляющая – да, есть, но не станет же она размениваться на эти ангельские бега в овраге! С другой стороны, вот они бегают, и это тоже неоспоримо: можно протянуть руку и дотронуться до них. Но лучше всё же не протягивать и не дотрагиваться, а только глядеть ненавязчиво.
Сколько времени он там стоял и глядел, Хавкин не знал: время в этом овраге разрядилось и растеклось, и минута слилась с вечностью. А потом пришёл рассвет; с удовлетворением вдыхая запах скошенной травы, Вальди поднял голову с подушки.
В тот день, в библиотеке Британского музея, он повстречал Самуэля Каменецкого.
Чего-чего, а библиотек в Лондоне хватало: и публичных, и научных, и университетских, и клубных – всяких. В библиотеку Британского музея Хавкин наведывался редко, там собирались «на огонёк» люди из российской политической эмиграции, а у Вальди не возникало желания с ними пересекаться и подымать пласты прошлого. Публичные библиотеки, пользующиеся стойкой репутацией в среде читателей, привлекают в свои залы и закоулки людей думающих, а то и выступающих вразрез с устоявшимися стереотипами и политическими клише. Таких диссидентов, поискав, можно обнаружить в любом книжном собрании, в большинстве цивилизованных стран, где Слово худо-бедно отделено от государства и живёт своей жизнью. Книги, значит, составляют питательную среду для проявления инакомыслия. Так было, так есть. Весьма возможно, что и в сожжённой дураками и мерзавцами Александрийской библиотеке была своя «курилка», где собирались стайкой древние диссиденты – обменяться острыми новостями, поболтать о том о сём.
