К удивлению Джейсона Смита, вообще, казалось бы, не умевшего удивляться, Хавкин не проявил к российским новостям никакого интереса – просто пропустил их мимо ушей. А когда Джейсон ненавязчиво вернулся к этой теме, сказал:
– Хоть революция, хоть даже две. Это русское дело, а я, Джейсон, инородец. И чем меньше мы будем вмешиваться в русские дела, тем лучше.
– Но… – собрался было возразить Джейсон Смит. – Вы…
– Да, я оттуда, – кивнул Вальди. – Но я, если на то пошло, ищу мир в себе, а не себя в мире.
– И Россия для вас, – спросил Смит, – значит не больше, чем Индия?
– Меньше, – сказал Хавкин. – Россия для меня – а точней, Одесса, прежде всего – бычки.
– Какие бычки? – опешил Джейсон Смит.
– Рыбка такая, – разъяснил Вальди. – Одесская горбатая рыбка.
– Ах вот как, – сказал Джейсон Смит. – Горбатая.
– Ну да, – сказал Хавкин.
– Надо же! – сказал Джейсон, пожевал губами и перевёл разговор на другую тему.
Хавкин в разговоре со Смитом хоть и плутовал, зато не лукавил: интерес к российским делам в нём не иссох и отнюдь не ограничивался одесскими бычками – но, не желая погружаться в воспоминания, он гнал их от себя мусорной метлой.
Вечером, перед тем как разойтись по своим комнатам, Вальди Хавкин вернулся к дневному разговору и поставил под ним точку.
– Будь в России, – он сказал Джейсону, – хоть царь, хоть народный председатель – я туда не поеду.
ХІІ. ТАБАЧНАЯ ПТИЦА
Поехал.
Двухтрубный «Прованс» раз в две недели выполнял рейс Марсель – Одесса – небольшой, но вполне комфортабельный пароход довоенной постройки, перевозивший, помимо немногочисленных пассажиров, попутные грузы: доброе французское винцо, модную одежду и обувь. Эти и другие, подобные им приятные вещицы предназначались для множества частных заведений – магазинов, кофеен, – в обилии выросших на расшибленных гражданской войной русских пространствах, как грибы после дождя. Наипервейшая человеческая страсть – головокружительное упоение торговлей – уверенно разорвала идеологические поводья новой власти большевиков-комиссаров. Разорвала, как только эти самые комиссары дали послабленье: выпустили торговлишку из камеры смертников в тюремный дворик, а оттуда на ближайшую лужайку, под надзор. Свобода торговли! Большевики взялись за ум и перековались! Да здравствует Новая Экономическая Политика и неистребимая торговая смётка русского мужичка!.. И только считаные единицы не верили своим глазам, видя в НЭПе лишь отпущенную властью передышку для народонаселения, околевавшего от бескормицы и отчаяния.
Действительно, позволенная большевистской верхушкой «частная инициатива» вернула доведённую до отчаяния публику к жизни, и даже смерть главного живодёра и водворение его, наподобие фараона египетского, в мраморную ступенчатую пирамиду, не свернуло праздник торговли и точечного обогащения. Страна вставала с колен, это всем было по душе, хотя в стоянии навытяжку тоже есть свои неудобства. Захваченные шоколадной волной эйфории, хваткие нэпманы и уличные читатели красивых вывесок и не помышляли о конце праздничного сезона. А конец хмельному празднику должен был прийти, как всему приходит конец на белом свете. Могильный конец, а потом, время спустя, новое начало, похожее на старое.
Не раз ходивший за три моря, за тридевять земель – из Британии в Индию и обратно – Вальдемар Хавкин чувствовал себя на «Провансе», усердно пыхтевшем обеими своими машинами, вполне привольно. Качка его не донимала, да её тут всерьёз и не было – настоящей океанской качки. Обогнув Италию и Грецию, пароход взял курс на Дарданеллы, откуда рукой подать до роскошного Босфора, за которым открывается глазу непричёсанная черноморская гладь. Уже в самом коридоре пролива, низкие берега которого сплошь застроены приземистыми мраморными дворцами, Вальди переместился с просторной кормы, где он, помахивая тростью, прогуливался в одиночестве, на нос – там поджидали праздношатающихся пассажиров белые в синюю полоску парусиновые шезлонги. Подойдя вплотную к носовому закруглению поручней, огибавших палубу, Хавкин бездумно глядел перед собой – ему не хотелось пропустить появление Чёрного моря. Так он и стоял – глядя.
Умница Джейсон, когда Вальди рассказал ему о своём решении поехать в Одессу, только усмехнулся в ответ:
– Вы же уверяли меня, что больше в Россию – ни ногой! Ни при царе, ни при народном комиссаре.
Теперь, стоя на душистом морском ветру, на носу корабля «Прованс», усмехался Вальди Хавкин: не всё, нет, не всё открыл он своему проницательному другу. Ни о жемчужно мерцавшей за горизонтом поездке в Одессу не догадывался консультант, ни о том, что манят туда Вальди отнюдь не горбатые бычки. В последний, может быть, раз в жизни возвращался он в своё прошлое, на которое наложил запрет и куда зарёкся заглядывать. Но на то ведь он и запрет, чтоб его нарушить – и смотреть с замиранием души, что из этого получится.
Глядя в ожидании, он перемежал в памяти картины прошлого, как рачительная хозяйка перебирает в шкафу стопки белья, переложенные мешочками саше́ с высушенными цветами лаванды. Ася, жемчужная девушка, похожая на камею, – вот она, на подпольной сходке. Вот в каморке куриного старика, в полуподвале на Базарной. А вот на ночном косогоре, над заброшенным причалом, откуда турецкая фелюка увезла Володю Хавкина навсегда. Навсегда? Но ничего не бывает в нашей жизни «навсегда», кроме смерти. Вот ведь возвращается Володя, всем доводам разума вопреки, к Асе, оставшейся на косогоре.
Чёрное море угадывалось невдалеке, за горлом пролива. Хавкин стоял на носу «Прованса», в потоке весеннего солнца, и то и дело подгонял время, полыхающее в пароходных топках: «Давай быстрей! Пыхти!» Он и сам не знал, зачем ему эта спешка и что изменится, когда море откроется пред ним. Да он и не желал знать, довольствуясь в одиночестве азартом предвкушения, словно то был тайный порок.
Голос раздался рядом – кто-то подошёл, неслышный за гулом паровой машины.
– Доброго здоровья! – прозвучал этот голос любезно. – Вы, случайно, не еврей?
– Ну да, – удивился вопросу Хавкин. – А в чём, собственно, дело?
– Так я и знал! – обрадованно всплеснул руками подошедший, мужчина лет сорока в тёмном твидовом костюме и дорогом кепи. – Я вчера ещё заметил на вас золотой магендовидик на цепочке. Не станет же гой надевать на шею магендовидик!
– Да, вряд ли, – неохотно согласился Хавкин. У него не было желания затевать дорожный разговор с любезным незнакомцем.
– Я Шмуэль Рапопорт, – сказал незнакомец. – Негоциант. А вы?
Хавкин назвался.
– Негоциант? – уточнил Шмуэль Рапопорт.
– Нет, – сказал Хавкин.
– Зачем же вы тогда едете в Одессу? – удивился Шмуэль Рапопорт.
Вопрос был бестактным.
– А вы? – буркнул в ответ Вальди. – Вы – зачем?
