Авторитетный Авраам приехал сюда помолиться у святых могил праведных учителей – многие из них залегли в своё время в землю Тверии на вечное хранение и обрели здесь последний приют. Уроженец дремучего Полесья приехал из Иерусалима, куда он, с раввинским дипломом в кармане, перебрался в самом начале века из лесных славянских краёв, поселился в Еврейском квартале и теперь наставлял в учёбе слушателей иерусалимской иешивы «Свет Акивы». Три десятка студентов самых разных возрастов высоко ценили своего учёного наставника. Авраам бен-Элиэйзер был убеждённым ортодоксом, но до литовских ультраортодоксов ему было далеко; сословные различия в еврейском мире очень глубоки и обрывисты.
– Вы поехали в Цфат, потому что у вас еврейское сердце, – разглаживая белый занавес бороды, убеждал и уговаривал Хавкина рав Авраам бен-Элиэзер. – Вы ищете себя в народе.
– Я ищу себя в себе, – поправил Вальди.
Просвещённость раввина в религиозном законоучении привлекала Хавкина, а схоластика с полесским подмесом не отвращала; он готов был дискутировать с учёным евреем.
– Вы искали себя в Цфате, – сказал Авраам. – Нашли?
– Ещё нет, – признал Хавкин. – Но приблизился.
Он рассказал авторитетному Аврааму о встрече с рабби Альрои, жившем на свете пятьсот лет назад, а об ангелах умолчал; ортодокс, пожалуй, бег ангелов в овраге поставил бы под сомнение.
– Вам выпало большое счастье, – помолчав, сказал Авраам бенЭлиэзер. – Мне не выпало, никому не выпало, а вам выпало… Редко, очень редко великие каббалисты возвращаются из прошлого в наше время и являются кому-нибудь из людей. Я знаю о них, но вы первый, кого я вижу собственными глазами. Значит, и мне выпало большое счастье – меньшее, чем вам, но очень большое.
Слушая раввина, Вальди чувствовал неловкость: он ничем не отличился, чтобы осчастливить Авраама бен-Элиэзера из Пинска.
– Вы только посмотрите на это озеро! – с подъёмом продолжал рав. – Где вы ещё такое увидите? Это же скрипка, а не озеро! Но совершенно необязательно жить в Тверии, на берегу, если вам здесь не нравится. Живите себе на здоровье в Иерусалиме!
– Я еду через Яффу, – попытался возразить Хавкин. – Там сажусь на пароход.
– Так сделайте крюк! – нашёл выход рав Авраам. – Быть здесь и проехать мимо Иерусалима! Где вы такое видели!
Вальди молчал, подыскивая ответ. «Сделайте крюк» – а почему бы, собственно, и нет? Что мешает? Никто не скучает по нему ни в Париже, ни в Лондоне, кроме, быть может, Джейсона Смита, интерес которого к нему тоже несколько поостыл после окончания войны… Предложение раввина не стоило отметать с порога – хотя бы ради того, чтобы увидеть Иерусалим и поставить точку в конце абзаца. Наступает старость, приходит время расстановки точек, и ничего с этим не поделаешь.
– Если бы вы пошли учиться в мою иешиву, – продолжал между тем рав, – я бы сделал из вас настоящего еврея. И вы бы нашли всё, что ищете.
– Вы так думаете? – спросил Вальди с некоторым сомнением.
– Уверен, – ответил раввин.
После Цфата Иерусалим, распластанный меж жёлтыми холмами, как шкура для просушки, показался Хавкину ещё более пыльным и унылым, чем был на самом деле. Библейские названия разрушенных цистерн и каменных закоулков тревожили слух Вальди Хавкина, но не его душу. В этом нищем азиатском захолустье он не находил, сколько ни вглядывался, ни Давида, царя, с террасы дворца наблюдающего украдкой за красивой Вирсавией в её бассейне, ни, тысячелетие спустя, римских варваров, поджигающих Храм, от которого останется длишь обломок, кровавая выдумка судьбы – Стена плача. И, не находя, Вальди не обнаруживал воспалённых связей со своим прошлым, здесь протекшим в незапамятные времена, да и настоящее вызывало в нём неприятные противоречивые сомнения. Он не готов был признать родство с выпрашивающим подаяние стариком, рассевшимся на камнях земли и, водя корявым пальцем по странице, читавшим нараспев из Книги пророков, а чернобородый еврей, ехавший по базару верхом на осле, был ему и вовсе совершенно чужим. Но он желал, желал требовательно и необъяснимо, чтобы еврей на своём осле ездил по базару до скончания времён, и нищий чтец Пророков сидел здесь всегда. И в этом желании крылась связь, и связь была неоспорима.
Иерусалим казался ему провинциальным запущенным музеем, куда стоило заглянуть, чтобы подивиться на экспонаты. Пёстрое тесное многолюдье – евреи, арабы и христиане – тоже было своего рода экспонатом города, придававшим ему не столько интернациональные, сколько разномастные черты, вызывавшие подспудное беспокойство у наблюдателя. Хавкин был европейским наблюдателем, и если он по чему и тосковал в Иерусалиме, так это по Европе. Поселиться здесь, среди святых памятников, арабов и евреев ему хотелось ещё меньше, чем в Индии с её десятками тысяч туземцев, коротающих жизнь на улицах больших городов и спящих на тротуарах под открытым небом. Поселиться – нет, но способствовать еврейской жизни здесь, будь то бесприютный чтец Пророков, торговец субботними халами вразнос или Авраам бен-Элиэзер в его иешиве.
Иешива бен-Элиэзера помещалась в просторной комнате, тесно заставленной столами и случайными стульями и лавками. Ученики, в возрасте от восемнадцати лет до серебряных седин, сидели за столами, уткнувшись в потрёпанные книги, знававшие лучшие времена; помещение по самый потолок было наполнено прилежным гулом голосов.
Вальди нашёл в уголке свободное место, и сосед по столу – молодой человек с витыми пейсами, заложенными за уши, – услужливо придвинул к нему открытую книгу Ветхого Завета. Значит, вот он, этот молодой человек, и три десятка других слушателей стали бы соучениками Вальди, если б он принял приглашение раввина Авраама бен-Элиэзера из Пинска и поступил учиться к нему в иешиву с тем, чтобы стать настоящим евреем. Хавкин не отнёсся к этому удивительному приглашению всерьёз, потому что и без учёбы осознавал себя отнюдь не фальшивым, а самым что ни на есть настоящим евреем Маркус-Вольфом Ароновичем Хавкиным из Одессы. Пусть европейским, пусть далёким от бытовых религиозных предписаний – но настоящим! Профессиональные евреи, на каждом шагу декларирующие свою принадлежность к еврейству, были ему отвратительны. Рав Авраам, правда, не нуждался ни в каких декларациях, его национальная жажда была сполна утолена проживанием в Иерусалиме, но, не в обиду ему будь сказано, светлолицый рабби Альрои, в отличие от рава бен-Элиэзера, квартировал не по-соседству с Божьей горой, в Святом граде – он обитал в слепительной близости к Высшей силе. Так, во всяком случае, оценивал непростую ситуацию Хавкин, пользуясь своим несомненным правом свободного выбора.
Вальди не намеревался засиживаться в Иерусалиме – он увидел то, что хотел увидеть, и запечатал ту брешь, которая зияла в его отдалённых представлениях о Святой земле. Он нетерпеливо поторапливался, спешил спуститься в Яффу и ступить на палубу парохода, – но только после того, как непременно и обдуманно встретится с теми, кого Альрои назвал неукоснительными хранителями традиций, – «литваками».
Встречу устроил бен-Элиэзер. Приезжий литвак по имени рэб Залман, влиятельный мудрец из Ковно, явился в иешиву «Свет Акивы» в обеденный час, когда там было пусто. Он был одет в серый полосатый кафтан, подпоясанный чёрным кушаком. На голове его сидела высокая круглая шапка, отороченная чёрным мехом. Белые руки с тонкими чуткими пальцами, идеально подходящими для перелистывания книжных страниц, неопровержимо свидетельствовали о том, что рэб Залман не водонос и не дровосек. Крупное подвижное лицо литвака, опушённое рыжеватой бородкой, выдавало в нём человека умственных занятий; он выглядел старше своих лет.
