Ася молчала, уставившись в пол под ногами.
– Ей оторвало ноги, – продолжал Володя, – вот посюда. – Свободной рукой он, как топором, легонько стукнул себя по коленям. – Я видел: мышцы засучены к паху, как рукав.
– Тебе надо бежать, – сказала Ася. – Укрыться где-нибудь… Хочешь, я с тобой?
– Дым отнесло ветром, – словно не слыша, продолжал Володя, – и снова стало всё видно, даже ещё лучше, чем раньше. Я смотрел во все глаза: ничего не изменилось. И не изменится. Даже если убить двадцать человек, двести – к лучшему не завернёт! Это тупик.
– Может, надо что-то другое делать? – спросила Ася. – По-другому? Ты ведь знаешь…
Володя промолчал.
Его арестовали через три дня по делу о покушении на Стрельникова и выпустили через две недели за недостатком улик. Гласное наблюдение, установленное за ним, подтверждало его неблагонадёжность и грозило, при неблагоприятном стечении обстоятельств, ссылкой в Сибирь.
Из Университета, по представлению Охранного отделения, Володя снова был отчислен, но возможность сдавать экзамены экстерном осталась за ним; он ею и воспользовался, просиживая долгие часы за учебниками и списками лекций. Его трудоспособность и объём знаний вызывали уважительное удивление экзаменаторов, среди которых уже не было Мечникова: доведённый до нервного срыва политическими преследованиями и «закручиванием гаек», он ушёл в отставку. Его охотно звали во многие европейские университеты; он имел намерение присоединиться к Луи Пастеру в его институте в Париже. Судьба Хавкина, на которого он, определённо, возлагал надежды, не оставляла его безразличным. Гласное наблюдение делало его ученика невыездным – он не мог в присутствиях оформить необходимые документы и подобру-поздорову покинуть пределы любезного отечества. Однако, бок о бок с официальными, существовали и иные способы пересечения границы, и вольнолюбивые одесситы имели о них довольно-таки предметное представление.
Публичное убийство Стрельникова, вызвавшее гнев царя и резонанс по всей России, не привело к уничтожению одесской поросли «Народной воли», хотя изрядно её и пощипало: около половины активистов оказались за решёткой, и две дюжины сочувствующих были взяты под надзор. Казнили смертью двоих: Косогорского и Степанова. Вера Николаевна Фигнер выскользнула из цепких пальцев охранки.
А оставшиеся на свободе одесские народовольцы затаились, но даже и не думали о самоликвидации или затяжном простое. Явочные квартиры поменяли адреса, связь с московским Центром организации продолжала худо-бедно функционировать. Сочувствующие, прежде всего из числа студентов, прибывали. Виды на будущее, омрачённые было репрессиями, понемногу очищались от полицейской скверны и наливались вишнёвым соком надежды. Одесские борцы за народ готовы были к новым подвигам во имя всеобщей справедливости.
Володя после убийства Стрельникова лишь однажды явился на собрание подпольного кружка – чтобы, без объяснения причин, заявить о своём выходе из организации. Его не осуждали, объясняя такое поспешное решение нервным расстройством или вдруг проявившимся слабоволием. Всяко случается с людьми, даже такими по-бычьи двужильными, как Хавкин! А рассказывать своим вчерашним боевым товарищам о переломе, в нём хрустнувшем при виде искалеченной молодой спутницы убитого генерала, ему представлялось затеей никчёмной – эта спорная тема касалась его отношений не с боевиками, а с Богом, в которого он не верил, но присутствие которого не брался опровергать.
Переход из подполья на солнечную сторону отдалил Володю от уцелевших народовольцев, зато сблизил с Асей. Похожая на камею девушка перестала появляться на собраниях молодых террористов; следуя за Володей, она с облегчением забыла туда дорогу. Ася по-прежнему желала добра всему миру, желала совершенного успеха борцам за справедливость – но следить за этой борьбой хотела со стороны, выглядывая из-за сильной спины Володи Хавкина. Того же, собственно говоря, она желала всей душой, скучая на собраниях подпольщиков. Вера Фигнер, с её командирской повадкой, представлялась ей исчадием ада; Ася Рубинер была прямейшей противоположностью бесповоротной бандитки.
Тем временем угроза ареста поднадзорного Хавкина не только не рассеивалась, но и сгущалась. Володю дважды задерживали «по ошибке», трижды вызывали на допрос. Охранка не собиралась выпускать его из своего поля зрения: угодив туда однажды, человек оставался там навсегда. «Бывших неблагонадёжных не бывает» – эта аксиома действенна во все времена, во всяком случае, пока режим не рухнет в свой час и не развалится на части; после этого поднадзорные, как правило, становятся надзирающими.
Хавкина травили, и эта откровенная травля изматывала его нервы. Скрыться от неё и спрятаться где-нибудь в глухомани, как предлагала Ася, было невыполнимо: нашли бы и посадили за то, что оставил место постоянного проживания, не предупредив жандармское управление. Можно было, получив разрешение, перебраться в затхлую провинцию, в Бердянск, к тишайшим папе и маме, но там опальному студенту подработать репетиторством было куда сложней, чем в толерантной Одессе, а садиться на родительскую шею Володя не планировал. Оставался открытым, а вернее, полуоткрытым один ход – за рубеж, в край свободы, уже завоёванной и утвердившейся без помощи одесских народовольцев. Эту тему, из здравых опасений, Володя ни с кем не обсуждал, даже, до поры до времени, с Асей – не потому, что не доверял её скрытности, а по той причине, что, в случае побега за рубеж с морскими контрабандистами, девушка, помахав ему на прощанье мокрым от слёз платком, осталась бы куковать на берегу в полном одиночестве.
Такую жизненную перспективу Володя перед Асей не рисовал, хотя видел её отчётливо: тёмный ночной берег, матрос в фелюке подымает парус, Володя сидит в лодке на своей котомке. Поражённая разлукой в самое сердце, Ася заливается слезами… Была и другая возможность: добраться до Бессарабии, это не так далеко, и там перейти румынскую границу. Шансы на успех равны – пятьдесят на пятьдесят, – но сухопутный вариант опасней: на степной дороге можно, как кур в ощип, угодить в лапы полиции. Из этих двух вариантов Володя предпочитал первый: парусная фелюка надёжней бессарабской телеги, и уже к утру станет ясно, удалась ли морская попытка, и, если да, – концы в воду. Свобода! И, может быть, равенство и братство! Жандармская родина с её удушающим надзором останется далеко за кормой – может быть, ненадолго, не навсегда. И маленькая Ася на берегу не навсегда же там задержится – можно будет, обретя устойчивую почву под ногами, выписать её к себе в Париж и устроить жизнь по-человечески… Размышляя о бегстве на Запад, он в своих довольно-таки размытых планах оставлял место Асе; Володя был уверен в её безоблачных чувствах к себе, и это немного утешало его угрюмую поднадзорную жизнь. Их отношения складывались легко и доверчиво до определённого предела, до той границы, которую он, в отличие от румынской, не намеревался пересечь. Он привык к Асе, испытывал к ней заботливую жалость и, в ожидании будущего, берёг её для себя. Она мечтала, он знал, выйти за него замуж, но мечта эта была столь же эфемерна, как полёт на Луну: папа-провизор выпил бы яду собственного приготовления, лишь бы не допустить замужества дочки с сидевшим уже два раза за решёткой подпольным бунтарём и шаромыжником. Увлечение Аси лежало чёрным пятном на почтенной семье, и вполне светский Рубинер при каждом удобном случае молил Невидимого о том, чтобы проклятый мазурик как можно скорее провалился в тартарары и навсегда исчез из вида. Регулярно, почти каждый день, особенно ближе к вечеру, провизор живо себе представлял, что вытворяет уголовник с его девочкой, похожей на камею, и от этих воображаемых картин можно было, по свежим следам, наложить на себя руки… Он беспокоился понапрасну: Володя охранял Асину девственность, как Цербер на цепи. Эта роль была ему не в радость, но он считал, что правильно поступает: Париж Парижем, но попадёт ли туда Ася и поженятся ли они на свободе – это ещё был большой вопрос. И, если нет, папа подыщет дочке подходящего по всем статьям жениха, которому Хася Рубинер должна достаться цельной и непочатой.
