– Вам незачем убеждать нас в том, что этим детям необходимо подыскать дом, – начала Хелен, убирая со стула кипу бумаг и приглашая их сесть. – Но действовать надо быстро.
Норман недавно был на приеме у премьер-министра и государственного секретаря, где обсуждали проблему евреев Рейха. В состав делегации входили Лионель де Ротшильд и Саймон Маркс, наследник компании «Маркс и Спенсер».
– Никто не оспаривает преимуществ, которые влечет за собой прием таких эмигрантов, как их предки, – сказал Норман. – Не будь у нас «Маркса и Спенсера», где бы мы покупали своим женам подарки с клеймом «Сделано в Британии», которые те потом с удовольствием обменивают на то, что им больше по вкусу? – Он усмехнулся, а вместе с ним и Йооп. – Однако сейчас речь идет буквально о потоках эмигрантов… И это ставит нас перед дьявольски трудным выбором: как остаться гуманными и в то же время… В общем, приходится быть реалистами. Мы рискуем пробудить волну антисемитизма здесь, в Англии.
– Но это же дети, – возразила Труус.
– Правительство опасается, что вскоре за детьми последуют родители, – произнес Норман.
– Но у этих детей нет родителей, они сироты, – ответила Труус, снова ощущая прилив тошноты, страха, что она подведет их, не справится.
Хелен, незаметно положив ладонь на плечо мужа, спросила:
– Вы говорите, их тридцать?
– Ты не передумала, Труус? – обратился к ней Йооп с надеждой, которая звучала в его голосе, когда он дарил ей переплетенное кольцо, с надеждой на ребенка, которого она родила бы, если бы ела то, а не другое, если бы больше лежала в постели и вообще была осторожнее.
– Тридцать один, – заставила себя ответить Труус.
Палец Хелен приподнялся и легонько стукнул по руке мужа. Труус и не заметила бы этого жеста, если бы Норман не встал и не предложил Йоопу выйти покурить, сказав:
– Как говорит Хелен, без нас дамам удается сделать несравненно больше.
Они вышли и минуту спустя были на террасе, где сели за очаровательный стол художественной ковки, изысканный орнамент которой выделялся на фоне голых веток, устало пожухшей травы и по-зимнему бурых клумб – Блумсбери в это время года был отнюдь не в цвету.
– Тридцать первый ребенок – малышка без документов, – объяснила Труус. – Ее мать – одна из тех женщин, что передали нам этих тридцать сирот в Германии.
– Понимаю, – сказала Хелен. – И вы… думали о том, чтобы удочерить девочку?
Поглядев в окно, Труус увидела, как Норман протянул Йоопу сигарету, от которой тот, к ее большому удивлению, не отказался.
– Я собиралась вернуться в Германию за матерью девочки, – начала Труус, – но Йооп считает – и он прав, – что, если бы мама Адель могла уехать, она бы уехала. И еще, что если мы оставим девочку, то выбор будет дьявольски трудным, как сказал ваш муж: либо я спасаю еще детей, либо становлюсь матерью для этой малышки, но тогда у меня не будет права рисковать, чтобы не оставить ее сиротой во второй раз. К тому же у нее есть мать.
– Которая любит ее так, что нашла в себе силы с ней расстаться, – продолжила Хелен.
И положила ладонь на руку Труус – жест был исполнен такого понимания, что Труус даже удивилась: как ей не пришло в голову так же тепло коснуться матери Адель, попытаться понять.
Труус встала, подошла к окну и стала смотреть на Нормана и Йоопа. Те курили и вели какой-то легкий разговор. Повернувшись к ним спиной, она увидела на столе у Хелен, поверх груды бумаг, стеклянную полусферу с «чертовым колесом», будкой для продажи билетов и снеговиком. Она подняла стеклянный шар и перевернула, вызвав снежную бурю внутри.
– Извините, – произнесла она, вдруг осознав, что без разрешения взяла чужую вещь.
– У меня сорок три таких в нашем доме в Кенте, многие из Вены, с той самой фабрики стеклянных шаров, как этот, – ответила Хелен. – Они моя мания.
– И все же только этот шар вы держите здесь, в этом кабинете, – заметила Труус.
Хелен печально улыбнулась, словно признавая за этим шаром особое значение, хотя в чем оно состоит, Труус могла лишь гадать.
– У моей матери был самый первый шар, с Эйфелевой башней внутри. Из Парижа – тысяча восемьсот восемьдесят девятого года выпуска. Отец очень не любил, когда мы, дети, его трогали, но мама иногда разрешала мне брать его в руки, а я всегда хихикала в таких случаях и обещала никому не говорить. – (Снова печальная улыбка.) – Труус, я знаю, что это не мое дело, но… У вас сейчас такой вид, какой был у меня, когда… в общем, у меня нет детей, но…
Труус приложила к губам рубин, а вторую руку, со все еще зажатым в ней снежным шаром, поднесла к животу и только тут призналась себе: да, Хелен права, она опять беременна. А может быть, она уже знала об этом раньше или хотя бы подозревала? Достало бы у нее сил пережить это в одиночку, никому не рассказывая? Амстердам ведь такой маленький город, куда меньше, чем кажется, и даже самые надежные друзья могут нечаянно сказать что-нибудь лишнее, и новость дойдет до Йоопа.
– Но тогда оставлять эту немецкую девочку у себя, Труус… – мягко сказала Хелен. – Мне кажется, дьявольски сложный выбор для вас уже совсем не так сложен.
Услышав свое имя, произнесенное с такой нежностью, Труус невольно прослезилась. До чего же это приятно, когда к тебе обращаются с такой теплотой, лаской. Свое имя и эта свербящая мысль, от которой стараешься избавиться: девочка растет одна. Рядом с ней нет матери, которая кормит, купает, читает на ночь сказку, поет колыбельную.
– Я никогда… – Труус прижала платок к глазам. – О Хелен, я не могу сказать об этом Йоопу, понимаете? Он не перенесет потери еще одного ребенка.
Хелен Бентвич встала, подошла к ней и вновь положила ладонь ей на руку, пока снаружи Йооп стряхивал с сигареты столбик пепла.
– Поверьте мне, я знаю, как это больно – терять детей.
Голос Йоопа, точнее, его смех донесся через закрытое окно.
– Йооп хочет, чтобы мы взяли Адель, – сказала Труус.
Женщины смотрели, как их мужья, загасив сигареты, встали из-за стола и двинулись назад.
– Я найду малышке Адель надежный кров, – произнесла Хелен. – Я обещаю.
– Мне кажется, Йооп хочет оставить ее не потому, что заботится о ее безопасности, – ответила Труус.
Врата ада
Штефан пробирался через запруженную народом Хельденплац, крепко сжимая в руке ладошку Зофии Хелены, боясь потерять ее в толпе. Перед дворцом буквально яблоку упасть было негде. Такого Вена не видела даже во время похорон канцлера Дольфуса: мужчины в шляпах, какие носили все приличные венцы, и женщины заполняли площадь от конной статуи в центре и до самых краев, сколько хватало глаз. «Один народ! Один Рейх! Один фюрер!» Штефан подумал, что, наверное, даже умирая, будет помнить эти слова. Улица, которая ныряла под арку дворца с площади, была пуста: ее охраняли солдаты, держа на расстоянии толпу. Подойдя к статуе Геракла с Цербером, Штефан сложил руки в замок и подставил их Зофи, помогая ей влезть наверх. Она вскарабкалась на статую, прошла, как по ступеням, по трем головам Цербера и села на плечи Геракла. Ее бедра обхватили могучую каменную шею героя, башмаки оказались на уровне выпуклой груди. Штефан тоже залез на статую и устроился в ложбинке между высоко поднятой головой адского пса – одной из трех – и плечом Геракла. Если податься к Зофи, то можно было даже заглянуть за автобус, который торчал из толпы на площади, и увидеть балкон, с которого Гитлер должен был держать речь.
