– Это Генна Кантор, – произнес епископ; девочка продолжала смотреть на Труус. – Генна старшая. Она сейчас познакомит вас с сестрами. Правда, Генна?
Девочка серьезно кивнула.
В исповедальню вошла вторая девочка, так похожая на первую, словно они были двойняшки.
– Это Гисса, – сказала Генна. – Ей шесть.
– Генна и Гисса, – повторила Труус. – Вы сестренки?
Генна кивнула:
– Наша старшая сестра, Герта, уже в Англии, а Грина тоже наша сестра, хотя Бог забрал ее к себе до того, как родились мы.
В словах девочки слышалась глубокая уверенность в существовании Бога, верить в которого Труус становилось труднее с каждым днем.
Снаружи кто-то подал сестренкам малышку. Крохотные пальчики девочки тут же потянулись к лицу старшей.
– Это Нанель, – сказала Генна. – Она младшая.
Нанель… Как невозможно близко к тому имени, которое они с Йоопом избрали для своего первенца; если бы родился мальчик, его назвали бы в честь отца Йоопа, девочка стала бы Аннелизой, но дома они звали бы ее Нел. Наверное, то дитя и было для них самым любимым, ведь только ему они отважились выбрать имя.
– Нанель, – повторила Труус за Генной. – Наверное, у мамы с папой закончился запас имен на букву «Г»?
– Вообще-то, она Галианель, – тут же ответила Генна. – Это мы зовем ее Нанель.
– Ну что ж, Генна, Гисса и Нанель, я тетя Труус.
Так она стала называть себя, когда на пятом году брака занялась социальной работой, постепенно уверившись, что Нел уже никогда не появится на свет.
– Запомнили? – спросила она у девочек. – Тетя Труус.
– Тетя Труус, – повторила Генна.
Труус кивнула Гиссе, чтобы и та тоже повторила. Научить ребенка произносить незнакомое имя, даже самое чудное, куда легче, чем научить лгать.
– Тетя Труус, – произнесла Гисса.
– Нанель еще не говорит, – сказала Генна.
– Нет? – переспросила Труус, а про себя подумала: «Слава Богу!» Никогда не знаешь, что ляпнет ребенок.
– Она говорит «Гага», – добавила Гисса, – но мы не знаем, кого из нас она так называет!
И сестренки захихикали. Ну, все в порядке. Как-нибудь да обойдется.
– Значит, я тетя Труус, и я повезу вас в Амстердам. По дороге я часто буду просить вас делать странные вещи. Слушайтесь меня, а главное, помните: кто бы ни спросил, я ваша тетя Труус, а вы едете в Амстердам погостить у меня пару дней. Запомнили?
Обе девочки кивнули.
– Вот и хорошо, – сказала Труус. – А теперь, кто из вас лучше умеет притворяться?
Притворство
Было чертовски холодно, когда Труус подъехала к деревянной будке на границе, однако и холод, и темнота, и даже время ужина – все было ей только на руку, все могло помочь ей избежать тщательного досмотра. У будки она притормозила, от души желая, чтобы и на этот раз пограничникам стало лень выходить из-за какой-то тетки, которая едет через границу. Одна, машина с голландскими номерами, – да пусть себе едет. Но едва лучи ее фар осветили ворота из проволочной сетки с натянутой на ней большой матерчатой свастикой в нелепом белом круге, один из солдат покинул будку и направился к машине.
Труус, которая уже держала свой одинокий паспорт затянутой в перчатку рукой, поправила складки длинной юбки. Затем опустила стекло, впустив в салон обжигающе холодный ночной воздух, поздоровалась и протянула документ пограничнику. Положив руки на руль, она внимательно разглядывала солдата, пока тот разглядывал ее паспорт. Воротничок мундира чист, не обтрепан, сапоги начищены до блеска, на подбородке даже сейчас, в самом конце дня, ни щетинки. Видимо, служит недавно. Одет только в шинель, какие выдают солдатам в это время года, хотя погода требует чего-нибудь потеплее. Совсем молод, явно не женат, как и его коллега, предположила Труус, и слишком верит в идеалы, чтобы брать взятки. Впрочем, ей и подкупить-то его нечем: при ней было лишь кольцо матери, настоящее. Все подделки закончились, а заказать новые не было времени. К тому же подкупать одного наци в присутствии другого слишком рискованно, ведь тогда им придется доверять один другому, а доверие в наши дни – редкость.
– Возвращаетесь домой, фрау Висмюллер? – спросил пограничник.
Вежливый. Это хорошо.
Ступнями она чувствовала тугие педали газа и тормоза, ногам было тепло. Вежливый пограничник вряд ли станет просить ее выйти из машины.
– Да, сержант, – ответила она, – еду к себе домой, в Амстердам.
Луч фонарика тщательно обшарил салон, задержавшись на пальто, расстеленном по спинке пассажирского кресла так, словно под ним мог кто-то сидеть, скользнул вдоль пустого заднего сиденья. Труус внимательно следила за своим лицом: оно не должно выражать ничего, кроме уважения. Пограничник осветил пол между передними и задними сиденьями. Обошел машину и повторил то же самое с другой стороны, потом наклонился и осветил днище. Какой дотошный! Неужели Господь и в этот раз поможет ей проскочить в игольное ушко его досмотра?
Пограничник вернулся к окну Труус:
– Ваше пальто?
Она подняла пальто и распахнула его так, чтобы он видел – пальто и пальто, ничего больше.
– Вы не возражаете, если я посмотрю под креслами?
Она аккуратно положила пальто на место.
– Конечно, вы же должны все проверить, – сказала она, – хотя я надеюсь, что до багажника у вас руки не дойдут: там столько всего напихано.
Первый пограничник кивнул второму, в будке. Тот нехотя вышел, затем вернулся, чтобы взять оружие, подошел к ним, направил ствол «люгера» на багажник и стал ждать, когда первый его откроет. Труус следила за ними в зеркальце заднего вида до тех пор, пока луч фонарика не ударил в зеркало, лишая ее возможности видеть. Сняв руки с руля, она сложила их поверх юбки.
– Спокойно, девочки, – сказала она. – Сидите. – И порадовалась – впервые за все время – тому, что они такие маленькие. Маленькие и очень худые.
Пограничник с фонариком вернулся к окну, и в зеркальце Труус увидела, что второй стоит перед багажником, держа в одной руке пистолет, а в другой – аккуратно свернутое одеяло. Ее руки в желтых перчатках снова легли на руль.
– Фрау Висмюллер, объясните, пожалуйста, для чего вы возите с собой столько одеял? – поинтересовался сержант, совсем мальчишка – бедный мальчишка, которого выгнали холодной ночью на улицу, чтобы запрещать выезжать из его страны тем, в ком она больше не нуждалась; страны, которую он любил, в которую верил так же, как ребенок самой Труус, появись он когда-нибудь на свет, любил бы и верил в Нидерланды. Просто мальчик – юный идеалист, выполняющий свой долг.
Вслух она сказала:
– Не хотите взять по одному? Такой холодной ночи в мае, как эта, я даже не припомню.
