Киев, 1870 г.
Перехрестився старий ігумен та й одійшов собі. Став на високій могилі і принародно наложив на Танського таку клятву:
– За те, що Антін Танський занапастив неповинні душі, втаїв церковні гроші, земля його не прийматиме! Добро його, придбане неправдою, щезне, яко воск од лиця огня, перейде і к чужим людям, і рід його нанівеч зведеться.
Митрофан Александрович «Антін Михайлович Танський»
Обратный путь показался более длинным. Невзирая на резвую молодость, Алеша устал, больше душой, чем телесно – от вида неисчислимых страданий людских. Проживая в обители, он слышал, что болезнь забирает по сорок, пятьдесят, а то и сто человек в один день, но до сего дня услышанное было только словами.
Он миновал Флоровский женский монастырь, где обитала когда-то княгиня-схимонахиня Нектария. И чтобы сократить путь, пошел от монастыря через высокую Флоровскую гору, через церковное кладбище, мимо Троицой церкви.
Многие могилы здесь были убраны цветами – свежими, но уже увядшими от летней жары, источавшими сладкий запах гниения, и откуда-то справа из-за кладбищенской церкви доносился безутешный долгий плач.
И Алексей приостановился и удивленно расширил глаза – никогда еще не доводилось ему видеть такого!
В полном безмолвии два десятка босоногих женщин в ослепительно белых намитках и рубахах сидели на могилах с куделями белоснежного льна, похожие на ведьм или русалок, на белых призраков, восставших из мертвых. Их пальцы сучили нити, их руки были быстрыми, как стремительные и мудрые птицы, и со стороны казалось, что руки исполняют некий волшебный танец.
«Обетное полотно», – догадался Алеша. Обетное создают за один день. Если до конца дня бабы на кладбище успеют вместе спрясть, основать, выткать полотно и обвернуть им кладбищенскую церковь… уйдет моровица. Так говорят. И покоробленный этим бабьим колдовством, Алексей не нашел в себе сил осудить их, лишь ускорил свой шаг.
Четверть часа спустя он вышел к скверу между двух монастырей.
Прямо напротив трехъярусной колокольни Злато-Михайловского словно чудесное зеркальное отражение высились колокольня святой Софии и купола храма Премудрости Божьей. И, проходя мимо, Алексей всегда осенял себя крестом при виде этого древнейшего храма, обители киевского митрополита.
Тем паче, что и в Софии, в отдельном ковчежце хранилась святыня.
Мощи Варвары, как писал Феодосий Сафонович, прибыли из Константинополя в Киев во времена древнерусских князей. Но левая рука мученицы осталась на земле греческой. И спустя много столетий прибыла во сребном киотце в Луцк, а затем и в Киев вместе с митрополитом Гидеоном. Познала в пути надругательства, была сожжена, но не сгорела в огне… чтобы с подобающею честью быть положенной в Киевософийском соборе, совсем неподалеку от нетленного тела святой и ее правой рукой в Свято-Михайловском.
Вот уж воистину святой Город Киев, если здесь, меж двумя древними монастырями сошлись в небесном рукопожатии две руки всехвальной великомученицы девы Варвары!
Да и в куховарню софийскую Алешу влекли вовсе не яства, а старинный приятель – послушник Василь. Поначалу, поступив в Михайловский, Алеша тоже нес послушничество на монастырской кухне и иногда бегал по надобности на кухню в Софию. С тех самых пор и сдружился он с Василем, чернявым, высоким, худым и деятельным, как бронзовый пестик в ступке.
Момент Алеша выбрал удачно – в куховарне было тихо, посуда, кастрюли, плошки и ложки, уже стояли помытыми после обеденной трапезы, лишь двое послушников скучливо скребли большой деревянный стол, и неутомимый Василь осваивал очередной изысканный рецепт митрополичьей кухни.
Был он сыном известного на Киеве поставщика Игоря Новохаткина, знал, что пробудет послушником лишь ограниченный срок, и никогда не скрывал от Алеши, что его работа на куховарне высокопреосвященнейшего киевского митрополита впоследствии послужит ему отличной рекомендацией и откроет немало дверей. Но послушание свое он любил, (не меньше чем Алеша уборку в Михайловском храме), и разглагольствовал о нем не менее часто, вдохновенно и велеречиво, чем Алексей о двенадцати чудах святой девы Варвары.
И теперь, едва поприветствовав приятеля, Василь затараторил:
– Слышал, в Могилянке-то холера почти всех профессоров прибрала, а бурсаков оставила… Ну и спроси меня, отчего? Отчего же они не пришлись ей по вкусу? А я так отвечу: все дело в гастрономических предпочтениях – в питие и еде. Начнем с того, что иные сладости нимало не противоречат посту. Ибо изготовляются они из тех растений земных, которыми питались и наши святые отшельники в Лавре, которыми исцелял больных и страждущих сам преподобный наш врач безмездный Агапит! Возьмем хоть рецепт изготовления конфект из лепестков руж. Для него следует взять лишь фунт отборных розовых лепестков, два фунта цукру и кварту воды… А цукор, замечу, не запрещен во время поста. Вот и выходит, что эта услада вполне позволительна и человеку, стремящемуся всячески блюсти себя в святости. Но даже такую невинную сладость тятенька мой никак не велит употреблять в пищу сейчас. Ибо если и спаслись по промышлению Божиему, святой Варвары и чудотворной иконы Братской Богоматери бурсаки в Могилянке, то лишь оттого, что в отличие от профессоров своих всегда голодны… И не могут позволить себе никакие сладости и вкусные яства, а потребляют самую скудную пищу и дегтярную воду, которую я рекомендую пить и тебе. Хоть знаю, знаю, оберегает тебя сама святая Варвара.
– Ты тоже можешь молиться Варваре каждый день и лобызать ее левую руку.
– Успел облобызать руку-то? Ну и молодец. Теперь можешь и чаем посладобиться, – сказал Василь и с торжественностью, достойной служителя митрополита, поставил перед Алексеем стакан с чаем и блюдце с кусочками сухого варенья из лепестков руж, сиречь, роз. – Уж кому-кому, а тебе, голубиная душа, можно трапезовать цукором без опасения и страха… – улыбнулся приятелю Новохаткин. И принялся, было, с той же живостью делиться новым рецептом орехов и черносливов в цукре, но Алеша прервал приятеля беспокойным вопросом:
– А ты слышал когда-нибудь историю о Черном Монахе?
– Какую из них?… О черных монахах на Киеве много легенд.
– О князе Долгоруковом.
– Который проклял Киев чумой в отмщение за свою злосчастную любовь? Слышал, и не раз. Но мне больше нравится история о тридцати монахах и полковнике Киевском, который убил их и в бочку засунул.
– Тридцать монахов в одну бочку?
– Так они ведь уже покойники были, вот он и сложил их как сельдь. И бочка большая была. С золотом.
– Так золото было в бочке или монахи?
– Ты что же, не слышал ее никогда? – по-видимому, Новохаткин и в самом деле любил эту историю, ради нее он даже отложил деревянную ложку, которой любовно помешивал белое сладкое варево в круглом горшке, и присел на высокий табурет рядом с Алешей. – Жил когда-то давно полковник Киевский Антин Танский, страшный он был человек… Но многие почитали его как богомольного, щедро жертвовал он свои деньги на храмы и монастыри. И когда монахи с Афона отправились по нашей земле собирать пожертвования для своей обители, полковник Киевский Танский выдал им целую бочку злата. А потом укусил его бес – пожалел Танский свое золото. И ночью…
