И Маше показалось, что черные провалы затягивают внутрь. Что черепа тоже глядят на нее – глядят темнотой. И Маша с готовностью померялась с ними взглядами, пытаясь понять, не таится ли тут, среди них, утерянный череп первого киевского святого Климента?
Или (чем Бог не шутит?) – череп самого святого Владимира, утерянный, ставший безымянным. Раз уж нашли при восстановлении Успенского храма непонятного Павла, могли отыскать и голову князя-крестителя, но не опознать его.
– Мне страшно… пошли отсюда, – ныл мальчик.
Мама-туристка в белом платке наклонилась к испуганному малышу:
– Не бойся, Николка. Это святые кости.
– Гости? – услышал знакомое слово малыш. – Они потом к нам придут?
Отец молча взял сына за руку и, не взирая на протесты супруги, решительно повел мальчика к выходу.
Маша искоса поглядела на Мирослава, разглядывавшего многочисленные черепа под стеклом.
Если верить путеводителю, некоторые главы покоились здесь больше четырехсот лет – уже в 1584, когда Лавра находилась далеко-далеко за пределами Киева, Мартин Груневег, посетивший пещеры, описал несколько лаврских глав.
А еще в середине XIX века профессор хирургии и окулистики Императорской академии Петр Савенко проделал первый научный опыт с лаврскими главами: вытер одну из них насухо, обернул бумагой, оставил в запертой и запечатанной комнате и на следующий день обнаружил под ней миро… Даже странно, что лаврское миро и Мир Красавицкий оказались в таком конфликте. Как и Маша, Мирослав, бывший студент-историк, наверняка читал об этом эксперименте, описанном еще в мемуарах Федора Солнцева.
Она хотела окликнуть Мира, напомнить ему о научных изысканиях Савенко… но внезапно согнулась пополам.
Боль в сердце стала нестерпимой.
Как же?… Опять?…
Она ведь только что прочла Воскрешение! Можно ли повторять его вновь? Можно ли вообще колдовать тут, в святых лаврских пещерах? Как ей читать здесь «Встань и воскресни»? Ведь еще неизвестно, каким будет эффект!
Что делать, мама… боже… хоть ты помоги… помоги, папа Климент… Павел… Филарет… помогите… хоть кто-нибудь!
Мир бросился к ней.
– Нужно уйти отсюда… быстрей… – прошептала Маша.
Сидевший на стуле неподалеку от шкафа монах с выцветшими глазами и сморщенным лицом ветхозаветного пророка встал, побрел к ним.
Видимо, это и был тот самый Пафнутий. И здесь, под землей, в безвременье и окружении четырехсотлетних мощей, было совершенно нетрудно поверить, что сторожу черепов тоже больше ста лет, и он сидел здесь, у мироточивых глав еще до Октябрьской революции, и до убийства Столыпина, и до самоубийства Николая I. И, может, этот убеленный сединами старец-монах – сам царь Александр II, почти двести лет безуспешно пытающийся отмолить в лаврских пещерах страшный грех отцеубийства.
Старческой семенящей походкой старец Пафнутий приблизился к младшей из Киевиц.
Но смотрел он вовсе не на согбенную Машу Ковалеву, а на ее ридикюль. Старец протянул к нему руки, до неприличия похожие на мощи – сероватая кожа, застыла складками на хрупких костях. Маша без сопротивления отдала деду мешочек с их «Йориком».
– Очень плохо? – пытал ее Мирослав. – Можешь сдвинуться с места?
Но, словно забыв про боль, Маша глядела на деда, застывшего, точно он принял долгожданное решение замереть и умереть, наконец, с ее шелковым ридикюлем в руках.
Дед улыбался странноватой блаженной улыбкой.
Боль стала совершенно невыносимой. И вдруг с непонятным ей самой равнодушием Маша осознала, что секунду спустя ее сердце не выдержит – взорвется как Успенский собор в 41-м.
И беда Моровица проглотит Лавру.
– Маша, пошли! Забирай свой череп…
Мирослав нетерпеливо потянулся за Машиной сумкой-мешком, но голос его оборвался на полуслове – Мир Красавицкий вздрогнул, мигнул, будто был изображением на экране, и исчез – без предупреждения, без пояснения. Маша, согбенная, нежданно лишившись поддержки, упала и налетела на ближайшую стену.
Но самое дивное, от удара боль сразу прошла – ни сердце, ни печень, не подавали больше признаков беспокойства. Волна необъяснимого теплого покоя накрыла Киевицу…
А старец Пафнутий молча протягивал Маше ее голубой ридикюль.
И ридикюль ее был мокрым от мира.
Михайловский монастырь, 1870-е гг
Род Гоголей-Яновских старый дворянский, так же, как и род моей покойной маменьки, а твоей бабушки, Татьяны Семеновны: по отцу своему она происходила прямехонько от Якова Лизогуба, генерал-фельдцейхмейстера Великого Петра, а по матери – от знатного шляхтича, киевского полковника Танского.
Василий Авенариус, «Гоголь-гимназист»
– Петра убили?
Инок Ампилий кивнул, перекрестился и быстро пошел прочь. Алексей знал, что тот благоволил к юному отроку, ценил его ангельский голос и предрекал ему стать большим певчим.
Алеша смотрел на спину уходящего Ампилия, сгорбленную и словно подрагивающую от невидимых слез…
И просто не мог поверить.
Будто сам ад пожрал их богоспасаемую обитель всего за один день его отлучки!
Федор украл главу святого – на то толкнул его бес…
Но юный отрок… кто мог убить четырнадцатилетнего Петра?
И как это случилось? Вчера? Где и когда? Неужели на похоронах его родителей в Лавре? Как такое возможно вообще?
Хуже всего было то, что никто из братии не желал говорить о смерти мальчика. Одни крестились, иные отворачивались, третьи плакали – Петра любили в обители, и не только за деньги его отца, именитого пана, и не только за ангельский голос, – сам он, тоненький, светловолосый, приветливый впрямь казался по юности лет истинным ангелом, херувимом.
О Федоре же говорили охотно – но лишь ругали да проклинали его, призывали несчастья на его буйную голову, хоть, похоже, никто кроме самого отца Александра точно не знал, за каким именно дьявольским наущением застал его дядька Алеши – поминали и оскверненные мощи из реликвария, и бочку капусты, украденную из погреба на хозяйственном дворе.
На всякий случай, придя на свое послушание в храм, Алеша первым делом пересчитал «разные штучки» на балдахине Варвары. Но сребная нога звонаря была на месте, и на первый взгляд там ничего не пропало.
Кроме самого Федора… с которым Алексей столько лет делил свое послушание.
Теперь он был тут один, если не считать старца Пафнутия, сидевшего на своем излюбленном месте – на самом краю длинной дубовой лавки.
Старец не спал по своему обыкновению – он смотрел прямо на Алексея полуслепыми глазами.
