Леопольд. Мой маленький Моцарт был в нем так забавен: игрушечный человечек в напудренном парике и в красном камзоле со шпагой. Он играл на скрипке, на клавире, который закрывали платком, и на органе. Играл, пока этого хотела публика. Концерты длились по четыре часа. И он часто болел. Я иногда думаю: может быть, поэтому он так плохо рос? Но это был единственный путь.
Я не хотел, чтобы он повторил мою жалкую судьбу… Но уже во время этого путешествия я понял, барон, как он опасно пылок. В семь лет он умудрился страстно влюбиться. И в кого бы вы думали? В Марию Антуанетту, нынешнюю королеву французов.
Я. Браво!
Леопольд. Она была прелестной девочкой, чуть постарше Моцарта. И что придумал маленький негодяй? После очередного концерта, награжденный аплодисментами, он вышел из зала и, увидев очаровательную Марию Антуанетту, нарочно грохнулся на паркете.
Девочка тотчас бросается к нему, поднимает. И он, будто в благодарность, осыпает ее поцелуями. И тотчас объявляет, что непременно женится на ней — опять же в благодарность за помощь. Но я разгадал его хитрость, заставил покаяться и пребольно выпорол… А потом был триумф в Париже…
В Париже я велел награвировать четыре его сонаты. И это в возрасте восьми лет… Как сейчас вижу: он стоит у королевского стола и королева передает ему лакомые кусочки. Но больше всего ему понравились королевские дочери. Они охотно его целовали. В восемь лет он обожал, когда его целовали женщины. И когда всесильная мадам Помпадур — высокая, видная блондинка — не захотела его поцеловать, он с возмущением воскликнул: «Да кто она такая?! И как она смеет не захотеть меня целовать, если меня целовала сама королева?!» И мне опять пришлось его выпороть — за дерзость… и пылкость. Когда мы вернулись в Зальцбург, покорив Европу, архиепископ запер его в своем дворце и предложил ему написать музыку к первой части оратории «Долг Первой заповеди». Он не верил, что мой мальчик все сочиняет сам… Мальчик начал сочинять… Он произнес слова Первой заповеди: «И возлюби Господа Бога твоего всем сердцем… и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всей крепостью твоею», и понял, что Он с ним… Вольфганг блестяще справился с заданием… Я воспитывал его в беспредельной любви к Творцу, и это много раз спасало и еще спасет его… Когда ему было двенадцать лет, наш новый монарх — император Йозеф — заказал ему оперу… Мальчик был счастлив: опера — это вершина музыкального искусства! И он написал ее… Но премьеры не случилось. Он рыдал! Он не мог понять, что произошло. Так в двенадцать лет он столкнулся впервые с человеческой завистью. Господа музыканты испугались конкурента. Невидимая «музыкальная преисподняя» распространила о его опере зловредные слухи. И великий Глюк, имевший такое влияние на императора, не захотел даже взглянуть на партитуру и объявил издевательством саму идею заказывать оперу мальчику… Мальчику?! Да он в семь лет умел делать то, что другие композиторы — заканчивая жизнь! Я часто ему объяснял: «Полагайся только на Бога! Все люди — сволочи! Чем старше станешь — тем яснее это будет для тебя!»
(Добавлю: он рано научил мальчика видеть всегда и во всем интриги.)
Леопольд. Но все эти поездки по Европе были лишь подготовкой к одной великой поездке. Именно! Италия! Земля обетованная музыки! Если немецкий музыкант хочет занять должность при дворе, он должен получить признание в Италии. И мы поехали. Уже в Мантуе газеты написали: «Этот мальчик затмит всех!» В Милане нам дали удобное пристанище в монастыре. Была зима. У моего мальчика чувствительнейшее тело — и он был счастлив, когда по возвращении с концерта находил нагретой постель. Это мелочи для другого, но они важны для деликатных натур. В Милане послушать мальчика собралась вся знать Ломбардии. Были исполнены три арии, сочиненные Вольфгангом. Одна потрясла даже меня. Эту большую арию он написал на знаменитый текст великого Метастазио «Несчастный мальчишка» (К. 77).
(Замечу: старик прав. Многие обращались к этому знаменитому тексту. Но никто никогда… не достиг такой возвышенности. «Несчастный мальчишка»!
Неужели уже тогда он сам это почувствовал?.. Да, он так никогда и не стал взрослым. Прежде я думал, что в этом виноват его отец, столь долго его опекавший. Теперь думаю иначе. Это — его суть: с рождения до смерти он — несчастный мальчишка!)
Леопольд. Чтобы не томить вас, барон, я описываю лишь некоторые его триумфы… Мы поспешили в Рим. Как вы знаете, на Страстной неделе в Сикстинской капелле исполняют великое «Мизерере». Я помню, как мой мальчик пришел в капеллу. Нет, нет, он не заметил восхитительных фресок Микеланджело. Он был весь в сладчайшей музыке. Когда мы вышли, я сказал ему: «Под страхом отлучения от церкви никто не смеет вынести из капеллы партитуру «Мизерере», чтобы никто и нигде не смог исполнить эту вершину папской музыки». Мой мальчик расхохотался. И, придя домой, без единой ошибки с одного прослушивания записал всю партитуру.
(Добавлю: об этой истории много рассказывали в Риме. Я же отмечу: в одной из его квартир в кабинете был великолепный потолок. Я спросил его: «Чья это живопись?» Он удивился, он вообще ее не заметил.)
Леопольд. А потом в Риме ему вручили высший папский орден. К сожалению, он редко надевал эти регалии: золотой крест, шпагу и шпоры. Он сказал: «Мне почему-то смешно». Он всегда был очень смешлив.
Я. О да! Я это знаю.
Леопольд. Теперь он стал кавалер Моцарт. Рыцарь Моцарт. Только великий Глюк был удостоен подобного. А потом мальчика избрали в Академию в Болонье.
Кто знал такое в пятнадцать лет! И тогда я заметил перемену.
Он полюбил, чтобы им восхищались… восхищались женщины!..
И я сказал: «Здесь твоя западня». Помню, молодая госпожа де Асте позвала нас на чудные фрикадельки из печени и великолепную квашеную капусту. Но он не восхитился этими яствами — его глаза неотрывно были устремлены на госпожу де Асте. Мне пришлось опять сурово вмешаться.
А потом наш благодетель, старый архиепископ, умер…
(Добавлю: уже тогда меня увлек этот гениальный мальчик. Поток солнечного света… легкое, трепещущее. Как странно, что он не родился в Италии. Я наслаждался его искусством. Но исповедовал тогда иное. Будучи послом в Берлине, я познакомился с музыкой полузабытого тогда Иоганна Себастьяна Баха. С тех пор строгое искусство Баха и Генделя владело мной. И вот тогда мне стала приходить в голову дерзкая мысль: ввести солнечного мальчика в этот полузабытый мир. Какой удивительный цветок мог произрасти! И какое наслаждение ожидало нас, немногих жрецов истинной музыки! Но для понимания строгой музыки потребна строгая жизнь. Слишком много удач принесла ему судьба. Вот почему я весьма оживился, когда узнал, что новым архиепископом в Зальцбурге стал граф Иероним Колорадо. Я хорошо с ним знаком: непреклонная складка вокруг рта, надменный, неподвижный взгляд… И мне нетрудно было уже тогда вообразить, как они встретятся — избалованный славой юный гений и деспот. Сказка закончилась.)
Я никогда не верил, что Сальери отравил Моцарта…
Из письма пианиста К.
