(Замечу: он сочиняет сейчас, не гнушаясь самым мелким заработком. Он написал ей, что сочинил музыкальную пьесу для часов какого-то мастера!.. «О, если бы это были большие часы и аппарат звучал как орган!
Но инструмент состоит из маленьких дудочек… Ах, моя милая, это хвастовство, что в имперских городах хорошо зарабатывают. Люди здесь еще большие крохоборы, чем в Вене».)
Констанца пожаловалась мне, что сначала он писал ей дважды в день, но через некоторое время… письма прекратились. Она вздохнула и сказала мне:
— Я слишком хорошо знаю своего супруга. Он опять… не смог устоять. Мой бедный… Я тотчас написала ему сердитое письмо…
Длиннейшее послание, полученное в ответ, она с гордостью зачла мне, периодически покрывая его поцелуями.
Вот что писал ей Моцарт: «Ты сомневаешься в моем желании писать тебе, и ты меня этим очень мучаешь. Ты должна все-таки знать меня лучше. Люби меня вполовину, как я люблю тебя, — и я буду счастлив… Когда я писал предыдущую страницу, у меня упало несколько слезинок на бумагу.
Но позабавимся: лови! Не видишь? Вокруг летает удивительно много моих поцелуйчиков! Что за черт! Я вижу еще множество! Х-ха! Три поймал. Они — прелестны».
— Вы видите, как он раскаивается, — сказала она, вздохнув. — …
Нет, на него нельзя сердиться.
И, покрыв в очередной раз поцелуями грязную бумагу, она продолжила чтение его письма: «Боже мой, как я стремлюсь к тебе. Я совсем не могу оставаться в одиночестве. Надеюсь между 9 и 10 июня снова почувствовать тебя в своих объятиях. Я придумал нам новые имена: я — Пункитити, моя собака — Шаманатски, ты будешь — Шабле Пумфа…
Ха-ха-ха!»
Все — напрасно! Он неисправим!
Из дневника
1791 год, май
Мне стало известно: около Моцарта появился еще один гениальный проходимец — Иоганн Шиканедер. Он директор театра, он актер, режиссер и т. д. и еще величайший распутник. Все, что наживает, тотчас расточает. Но у этого мерзавца гениальное чутье. Он поистине человек театра. Говорят, что он масон и состоит в одной ложе с Моцартом. На днях Моцарт сообщил мне, что этот Шиканедер заказал ему волшебную оперу.
Констанца — в очередной раз в Бадене на очередные деньги купца Пухберга, и Моцарт поселился в театре Шиканедера. Сегодня я решил его навестить.
Театр находится во Фрайхаузе. Это длинная трехэтажная постройка с бесчисленными лестницами и дворами. Театр — в шестом дворе.
Там прелестный сад и садовый домик, где я и нашел Моцарта. Весь город уже наполнен слухами о самой бурной жизни, которую устроил Моцарту Шиканедер. Называют певичку из театра — мадам Герль. Но я застал Моцарта за чистым столом, заваленным партитурой. Никаких следов распутства или попойки. Напротив, было видно, что он сочинял всю ночь.
Вернувшись домой, как обычно, я записал весь наш разговор.
Моцарт. Я безумно скучаю по Штанци, барон, и я поехал в Баден. Пока она принимала ванны, я решил сделать ей сюрприз.
Я попытался влезть в ее окно, чтобы встретить ее в доме… Лезу и чувствую — меня хватают за пятку. Оказывается, какой-то офицер увидел мои упражнения и решил, что я вор. Он пытался заколоть меня шпагой, он никак не мог поверить, что я лез в окно к собственной жене.
Он залился смехом.
Я попытался вернуть его к музыке.
Я. Итак, вы пишете волшебную оперу. Весьма легкомысленный жанр.
Моцарт. Зато двести дукатов. Это поистине находка в моем бедственном положении…
Он сыграл мне песенку из будущей оперы. И я понял: он опять вернулся в оперу-буфф. Опять! Будто не было «Дон Жуана»! Он увидел, что мне не понравилось. И сказал:
— Ну что ж, моя совесть чиста. Я сразу предупредил Шиканедера: если вас постигнет беда, я не виновен. Я никогда не писал волшебных опер.
После чего он вновь решил меня порадовать рассказом о любви к жене: он захотел непременно прочесть свое последнее письмо к Штанци. Пока он читал его нежным своим тенором, я немного задремал. И проснулся, когда он дочитывал последние строки: «Будь здорова! И радостна. Ибо только если я уверен, что у тебя нет ни в чем недостатка — мои труды мне приятны. Желаю тебе самого хорошего и, главное, веселого. Не забудь воспользоваться твоим застольным шутом…»
(Замечу: шутом он называет боготворившего его музыканта господина Зюсмайера, которого послал помогать беременной Констанце.
Он обожает превращать в шутов любящих его людей.) «Почаще думай обо мне, люби меня вечно, как я люблю тебя, и будь вечно моей, Штанци, как я буду вечно твоим… Штукамер-паппер… Шнип-шнап-шнепер-спаи, ха-ха-ха и прочие дурачества… Это еще не все. Дай шуту Зюсмайеру пощечину и скажи при этом, что ты хотела убить муху… Ха… ха-ха. Лови. Би-би-би. Три поцелуйчика подлетают к тебе, сладкие, как сахар».
Он сидел по уши в долгах и хохотал. И тогда я окончательно понял: я идиот. Деньги, нищета… на самом деле не затрагивают его глубоко. Решить, что нищета сможет помочь ему родить поистине строгую музыку? Какая глупость. Все эти ужасные слова, которые он пишет мне и купцу Пухбергу… все это только снаружи. Внутри он по-прежнему остается веселым и легким Моцартом. И вот тогда, говоря языком моего отца — лейб-медика, мне и пришло в голову «сильнодействующее средство».
Из дневника
16 сентября 1791 года
В шесть часов пополудни ко мне явился Моцарт. Он вернулся недавно из Праги, где состоялась премьера его новой оперы. (Нет-нет, это не волшебная опера, которую ему заказал Шиканедер.) Это заказ чешских сословий по случаю коронации нашего императора Леопольда чешским королем. Я слышал, что эта новая опера провалилась в Праге. Императрица назвала ее «немецким свинством». Вот запись нашей беседы.
Я. Рад вас обнять, мой дорогой Моцарт. Вы выглядите усталым. Он хотел что-то ответить, но сильно закашлялся.
Моцарт. Простите, после возвращения из Праги я все время болею. И принимаю лекарства.
Я. Я так надеялся повидать премьеру волшебной оперы.
Моцарт. Мне пришлось все отложить. В доме совершенно нету денег. А тут Господь послал нам сына. И вдруг счастье: пришел этот заказ из Праги. Господь опять не оставил нас.
Он вновь закашлялся.
Моцарт. Заказ не терпел отлагательств. Я подумал: если вдруг умру — У Констанцы ничего нет! Одни долги. А тут сразу двести дукатов! И я писал оперу в карете, в гостинице… спешил, спешил успеть к торжествам… Всю жизнь, дорогой барон, я спешу… двести дукатов! Но сразу столько расходов! Констанца опять уехала в Баден на воды, а я не могу жить один. И вот теперь я опять спешу… заканчиваю «Волшебную флейту»… так мы пока назвали оперу… может быть, придумаю название получше… Но меня очень беспокоит, барон, совсем иная работа. Мне пришлось ее также отложить из-за пражских торжеств.
