Потом Сигваль крепко обхватывает за бедра и насаживает на себя. До упора, на всю длину. Так, что Ингрид кусает губы. Он чуть покачивается, словно удобнее устраиваясь в ней. Потом заставляет податься вперед, и снова к себе, направляя. Сначала медленно, потом наращивая темп. С тихим злым рычанием сквозь зубы.
Но Ингрид вдруг кажется — он здесь вообще не с ней. Она кукла… предмет, который дергают вперед-назад для получения удовольствия. От нее ничего не требуется, только стоять, как надо, расслабиться, подчиняясь ритму его рук. Кто бы ни был на ее месте — ему плевать. Он даже спиной к себе ее поставил только для того, чтобы не смотреть в глаза. Не видеть. Он просто использует ее.
И это его право.
Только на лишние мысли нет сил. Дыхание сбивается и кружится голова, и думать некогда, то самое томительное напряжение растет в ней, не давая вздохнуть.
Чуть медленнее, и быстрее снова, следуя каким-то своим ощущениям.
И все же, ее накрывает раньше, чем кончает он сам. Он еще двигается в ней, а она уже не может, до боли и судорог, до огненного взрыва внутри себя, до прокушенных губ.
Она еще чувствует его последний толчок… и тепло… а потом… он так и не позволяет ей упасть на кровать без сил. Он подхватывает, переворачивает ее на спину, сдвигая вглубь кровати. Раздвигает ее ноги, заводя себе за спину. И обнимает, наконец. Она прижимается к нему всем телом, и носом в плечо, и все начинается снова. Только сейчас он с ней. Это так пронзительно хорошо… до одури.
Когда Ингрид, наконец, приходит в себя, понимает, что его нет… он ушел.
Она еще плохо осознает куда… его просто нет рядом.
Но он где-то здесь.
Надо чуть-чуть отдохнуть… думать все еще не выходит…
И только потом…
Он рядом, на кровати, только у изголовья. Сидит, опираясь о колени локтями, немного сгорбившись…
Опустошенность…
Ингрид подползает к нему, дотрагивается ладонью до его спины, у поясницы.
Он вздрагивает.
Хочется спросить: «тяжелый был день»? Но она не спрашивает, просто медленно гладит его кончиками пальцев, между вчерашних шрамов. У него горячая спина, немного мокрая… еще бы, после такого!
Он чуть поворачивается к ней, вполоборота. И в его глазах, отражаясь, танцует пламя свечи, и от этого кажется, что взгляд теплеет… но только кажется. Это свечи на столике рядом…
— Не помогло? — спрашивает она.
Он качает головой.
И все же…
— Тяжелый день, да?
— Очень… — соглашается, и, наконец, ухмыляется, немного криво и очень устало, трет ладонью лицо. — Да пиздец просто.
- Ты улыбаешься, — тихо говорит Ингрит. — Страшновато, правда, улыбаешься, но все же. Значит, еще ничего. Когда ты пришел, то был похож поднятого покойника. Совершенно пустые глаза.
— Пожалуй, — соглашается он. — Да, пить и трахаться.
И ничего больше не объясняет, не пытается поговорить.
— Но пить, как я поняла, не вариант.
— Вообще не вариант, — говорит он. Отворачивается.
И пусть все еще сидит рядом, но Ингрид чувствует, как пустота возвращается, медленно заползает обратно, на прежнее место. Хаук что-то сказал ему? Или отец? Что-то случилось…
Вчера она хотела играть с ним. Сегодня… Что-то изменилось.
Он не годится для таких игр.
Или, скорее, игры для него. Нужно что-то другое.
Он протягивает руку к свече, к огню… задумчиво. Водит из стороны в сторону.
Пламя, отражаясь, блестит в его глазах.
— Что-то случилось, да? — не выдерживает она.
— Не стоит, Ингрид, — говорит он, мягко, но… — Это не твое дело.
Без упрека… Но так однозначно.
Его рука над свечой замирает, пламя лижет кожу.
Он дышит спокойно и ровно, но Ингрид вдруг понимает, что у нее темнеет в глазах. Ей даже кажется, что она чувствует запах горелого мяса. Невыносимо.
Приподнимается на локтях, садится… еще мгновение колебаний.
И со всей дури бьет принца по морде. Пощечина.
Он вздрагивает, убирает руку от огня. На ладони — ожог. На левой руке, он, все же, не совсем еще конченый придурок. Смотрит на нее так, что хочется вмазать еще разок… о, боже…
Нет…
— А знаешь что… — вдруг говорит Сигваль. — Пойдем с тобой потанцуем?
— Что? — Ингрид моргает, пытается понять… Подобное она ожидала услышать меньше всего.
Он сошел с ума? Или она?
— Куда-нибудь в город, — говорит Сигваль. — Такие простые веселые быстрые танцы, что танцует народ. Я знаю отличное место. Одеться только попроще, чтобы не бросаться в глаза, хотя меня и так знают… но это не важно. Выпить дешевого эля и потанцевать?
Он поднимается на ноги, поднимает ее. Обнимает за талию.
И даже пытается напеть какую-то мелодию, и даже парочку па в такт… Поет он отвратительно. Но то, как он держит ее, как прижимает к себе — в этом есть какая-то безумная страсть, огонь… и огонь вспыхивает в его глазах. Нехороший, дикий… Но хочется еще.
И все, что было у него в душе… он загнал куда-то на самое дно.
— Пойдем? — весело и почти беспечно ухмыляется.
Это немного страшно.
И невозможно отказать.
Вот только… другие игры.
Огонь.
У Ингрид под грудью есть несколько старых шрамов, оставленных раскаленным ножом.
И иногда только боль помогает почувствовать, что ты еще не умер…
8. Оливия, башня над городом
Воронья башня крепостной стены. Самая высокая, смотровая, отсюда самый лучший обзор.
Широкие низкие зубцы.
Оливия смотрит вдаль, на реку, на город у подножья холма, на поля вдали… пытаясь запомнить все это. Сохранить в своем сердце и унести.
Как давно она не поднималась сюда!
Ей нужно найти хоть какую-то точку опоры, хотя бы это… вот все это вокруг. То счастье, которое у нее было.
Два дня.
Она почти не спала в эту ночь.
Вчера отец плакал.
Это дико и страшно, она никогда не видела его таким. У него дрожали губы и мелко-мелко дрожали руки от волнения. И слезы текли по щекам.
И дело не в том, что ее отдают. А в том, что она не только будущая жена, но и заложница. Отцу передали бумагу от Остайнского короля Северина, в которой король ясно дает понять — если что-то пойдет не так, если Бейона решит нарушить договоренности, то принцесса умрет.
