— Швабру дай, — требует Хёд. — Я сам.
Видимо, слишком жестко выходит, зло, потому что девчонка испуганно дергается, шмыгает носом, но швабру все же отдает.
Неправильно только ставит, словно он шваброй полы мыть собирается.
Хёд переворачивает, упирается и поднимается, наконец.
— Все нормально, — говорит он мягче, она же просто помочь хотела.
— Не ушибся? — голос у нее нежный и звонкий, словно колокольчик.
И пытается с него грязь отряхнуть. Пальчики ее чуть подрагивают. Вздыхает снова.
— Нет, все хорошо, — говорит он. — Не волнуйся.
Даже сейчас, когда и выпрямиться Хёд толком не может, девочка ему по плечо. От нее пахнет молоком и свежим хлебом, и немного дымом еще.
— Тебе же холодно так, — говорит она. — Ты же босой и в рубашке… как же? Как же Шельда тебя отпустила так?
Шельде нет дела до того. Хёд не стал ей ничего обещать, и она ему тоже ничего давать не стала. Он не просил у нее отдать сапоги… хотя должны быть, его же, куда они могли деться? Возможно, и одежда его должна быть, если не порвана слишком сильно. Где-то у Шельды. Хёд не просил, и она ничего не предлагала ему — это их такая молчаливая игра, кто упрямей. Но Шельда как раз отлично знает, что Хёд обойдется и так.
Холодно. По снегу, по льду… Да, пальцы на ногах от холода болят, но ничего особенного с ним не случится. Недавняя царапина исчезла без следа, и Шельду он чувствует даже отсюда. Не ее саму, конечно, но направление он уловить может. А значит, сила осталась… пусть капля, но пальцы себе не отморозит, магия не даст. Никаких соплей от простуды у него сроду не было.
— Шельда по делам ушла, и я тоже решил прогуляться, — говорит он. — Ничего страшного, я недалеко, не замерзну.
— Она не знает? Ой, да как же? Ты ведь далеко ушел! Она искать тебя будет? Во-он где дом ее, идти и идти! Зачем же ты так далеко? Ведь потеряешься, не вернешься. Заблудишься. Замерзнешь совсем.
Не будет Шельда искать. Она-то уж его точно может почувствовать, хоть с другого конца деревни, ее магия достаточно сильна. Шельда знает, где он.
Хёд невольно морщится.
— Не замерзну.
Девчонка скорбно вздыхает, с осуждением.
Дурак он? Хёд чувствует себя упрямым бестолковым мальчишкой в ее глазах. Да, он и правда справится сам, но об этом сложно догадаться, глядя со стороны.
Девчонка вдруг уверенно хватает его под локоть.
— А пойдем к нам! — говорит она. — Вот наш дом, совсем рядом! Я тебе сейчас теплых вещей найду, у нас остались… Пойдем.
И тащит его радостно, что он едва не падает.
— Подожди, тихо… не дергай так, — говорит он.
— Ой, прости… — она разом смущается, так искренне, что становится даже жаль.
— А от кого осталось-то? — спрашивает он.
Братья, наверняка, ушли, а она здесь. После Фесгарда, когда земли попали под протекторат, многие ушли отсюда, те, кого Лес не успел привязать слишком крепко.
— От братьев, — говорит она, — и от отца. Отец с Ригом еще летом воевать ушли, и не вернулись, а Ольвар и Коре осенью в Гарвен, и мать с собой забрали… а мы с дедом тут остались. Пойдем, я найду что-нибудь тебе.
Ушли, а девчонку с дедом бросили. Добрые люди.
— А почему ты не ушла?
— Дед старый, — говорит она, — ходить почти не может, тяжело ему. Куда ему идти? Ну, и я осталась с ним. Он же пропадет один, — говорит, и легонько тянет Хёда а руку. — Пойдем.
— Хорошо, — он сдается. — Ты иди вперед, а я за тобой. Как тебя зовут?
— Лиль, — говорит она. — А ты Хёд, я знаю.
Лиль. Что-то больно колет в груди, но Хёд… да нет, это просто имя. Ничего общего с той, другой Лиль у нее нет. Один вдох и один выдох, и можно справиться. Просто деревенская девчонка.
Она идет вперед, и он за ней. Тут и правда недалеко, она его, наверняка, из окна увидела. Или со двора. Как он ковыляет и падает.
«Вот сюда, осторожно… здесь скользко. Перешагни, осторожней…вот так» — пытается направлять его. И на крыльцо, по ступенькам Лиль все же подхватывает Хёда под руку, помогает забраться. Открывает дверь.
— Дед! — с порога кричит она. — Я к нам гостя привела! Хёд! Который у Шельды. Он уже ходит, представляешь! У нас ведь остались старые отцовские сапоги? Остались ведь? А то он босиком.
В доме тепло и немного душно, пирогами пахнет. Дверь низковата, Хёд даже бьется об нее лбом, но быстро пригибается, проходит. Ничего, Лиль, все нормально, не стоит волноваться. Она, конечно, тут же подскакивает, начинает охать.
— Добрый день, хозяин, — громко говорит Хёд.
— И тебе доброго дня. Что же ты босой?
Голос старческий, чуть дребезжащий. И без особой радости, справедливо полагает, небось, что не стоит девочке с улицы тащить в дом всякую дрянь.
— Так вышло, — говорит Хёд.
— Значит, сапоги тебе нужны?
Хёд фыркает, чуть с усмешкой.
— Если я скажу, что нет — ваша внучка мне не поверит.
— Хорошо, — голос старика становится чуть мягче. — Ты садись, чего стоять-то. Лилька! Покажи гостю куда присесть! Ему же стоять тяжело, а сам не найдет.
Глава 5. Лиль
— Ты ему еще бантики в бороду завяжи, — фыркает дед Эйдун насмешливо.
Хёд терпит. Он морщится, скрипит зубами, но терпит вольности Лиль, не огрызаясь.
Сапоги она ему так и не нашла. Отцовские ему малы, даже Рига — малы, хотя у Рига ножища была огромная. Вернее, мал сапог на правую, здоровую ногу, а с левой, короткой, едва не соскальзывает. Но хоть носки подходящие теплые нашла, и два куска старой грубой кожи с прохудившихся мехов, примотать хоть на подошву, чтобы не промокало сразу.
— А у тебя всегда так было? — страшно смущаясь, говорит Лиль. — Ну, нога…
Не могла ведь усохнуть кость? Не могла ступня стать короче? Или сломанные кости так срослись?
Хёд чуть поджимает губы, то ли пытаясь вспомнить, то ли… Думает…
— Всегда, — говорит он, наконец.
Кто же он?
А еще, Хёд куда выше и куда крепче, чем казалось вначале.
И куда сильнее. Когда Лиль, бегая мимо туда сюда, споткнулась о его швабру, он удивительно ловко поймал ее, словно видел. Впрочем, она падала почти ему на колени. Он поймал и поставил на ноги, так, словно она ничего не весила.
Его руки… ладонь втрое больше, чем ее собственная.
Но сильнее всего поражает то, что Лиль даже не может объяснить. Что ускользает… Но она чувствует. Его голос? Дело не в голосе. Хотя и голос у него был красивый, низкий и звучный. И что-то в манере говорить…
