В тот вечер она зашила дырочку на занавеске. Дырочку эту закрывал диван, и ее никто не видел — Аня тоже замечала ее только тогда, когда мыла полы, но вдруг она стала ей мешать. Зашив дырочку, Аня обметала края коврика, лежащего у дивана. Обметала, как могла, но теперь из него хотя бы не будут вылезать нитки.
На следующий день, вернувшись из школы, Аня убрала в письменном столе: пересмотрела его содержимое, что-то выбросила, что-то сложила в коробку из-под обуви и спрятала в шкаф. Наточила все карандаши, избавилась от старых стержней и поломанных ручек. Подклеила потрепанные книжки, где с помощью бумаги, где с помощью марли — дедушка когда-то научил. Затем наступил черед платяного шкафа. Тут Аня задержалась надолго. Она перебрала всю свою одежду и ничего не выбросила, даже те вещи, из которых уже выросла. «Научусь шить — перешью», — решила она, мечтая о том, чтобы Инна — теперь она мысленно называла мать только так — не упрекала ее: «Я тебя одеваю, кормлю!» Дырочки и распоровшиеся швы Аня заштопала, специальным крючком подтянула петли на колготках (крючок этот ей подарила тетя Оля). Все постирала, погладила, разложила по полочкам — места было не много, четыре полки из шести были заняты не ее вещами, но она все сумела разместить. В платяном отделении свои вещи повесила слева, мамины — справа, а между ними — мамину шубу в чехле. Коробки с обувью тоже рассовала по разным углам: налево свои, направо — мамины и отчима, и с той поры ее не покидало чувство, что она разграничила свою территорию. Это было странное чувство. Оно заставило Аню привести в порядок всю комнату — ей не давала покоя даже самая крошечная ниточка, торчавшая из коврика, да и сам коврик, если он лежал не параллельно дивану. Застилая диван, Аня не оставляла на покрывале ни одной складочки. Шторы должны висеть аккуратно, симметричными складками, и в остальном тоже должен быть порядок.
Прошло несколько недель. Наконец Аня не вытерпела и позвонила сестрам. Они сказали, что перезвонят ей, когда освободятся. Девочка решила ждать, а тем временем стала тщательно следить за своей одеждой: так, чтобы не было ни одного пятнышка, ни одной оторванной пуговицы или стрелки на колготках. Голову Аня теперь мыла чаще, ногти подстригала тщательнее.
Вдруг позвонила Роза Францевна и пригласила Аню на фортепианный концерт в консерваторию. После концерта они зашли в пирожковую и выпили какао с пирожками. Потом Аня проводила Розу Францевну домой — и снова тишина. Затем ее пригласили на спектакль в кукольный театр, и на этом все закончилось — Аня несколько раз позвонила сестрам, они снова сказали, что перезвонят, но так и не перезвонили. Аня месяца два ждала, а потом поняла: не сложилось. Значит, так надо.
А желание навести порядок продолжало укореняться. Оно перекинулось на кухню, коридор, ванную, туалет. Девочка не ложилась спать, не вымыв посуду и полы. Но здесь, в отличие от своей комнаты, поддерживать порядок было сложнее, и в конце концов Аня сдалась: посуду, конечно, она по-прежнему мыла, а вот полы драила не чаще двух раз в неделю, за что выслушивала от Инны нарекания, мол, разленилась… Раньше каждый день мыла… Нарекания эти привели к тому, что Аня обиделась и стала мыть полы раз в неделю. А потом… Потом — когда захочется.
Инна молчала и только смотрела на дочку. Смотрела и не знала, что сказать — перемены в сопливой пацанке пугали. Пугало, что Аня не произносит слово «мама» и вообще никак к ней не обращается. И, что самое странное, теперь какая-то неведомая сила мешала Инне накричать на дочку, ударить ее. Женщина чувствовала, что между ней и Аней растет огромная стена и, что бы она ни предпринимала, дочь ее уже не услышит. Тут бы матери сделать шаг навстречу, улыбнуться или заплакать, но так, чтобы по-настоящему, а не по пьяни. Может, не до конца оглохло дочкино сердечко, может, она отзовется, улыбнется, снова мамой ее назовет? Но нет… Никому Инна улыбаться не будет! И плакать не будет, только наедине с собой. Никто ей не нужен. А дети? Дети, конечно, нужны… Она хорошая мать. Ее дети одеты, накормлены. Дом — полная чаша. Виктор? Не любит она его. Да и он ее тоже… Живет с ней, потому что ему так удобно. Работать, альфонс, не хочет… Ну и хрен с ним! Кольку Инна тоже не любила. Любила только Сашу. Пропащая ее жизнь. У мамки ее была пропащая, отец тоже живет безрадостно. Все они дураки, потому что однолюбы. И она дура… Гори все в аду! Синим пламенем. Спирт, если подожжешь, так хорошо пылает… И самогон, только если хороший…
Иногда Аня бегала на свою скамеечку и смотрела на дом из красного кирпича. И думала о том, что теперь у нее все иначе — она будто открыла дверь в другой мир, и он нравился ей все больше и больше. В нем был порядок, ее порядок, во всем — в делах, предметах, чувствах. Мир этот был подобен комнате с прозрачными стенами. В ней были только она и Женька, и больше никого, а остальных они видели, но не слышали, и эти остальные не могли к ним попасть, не могли им ничего сделать… И когда мама орала на Аню или родители изрыгали злобу друг на друга, девочка представляла, что они с Женькой находятся в этой комнате, и ей было хорошо. Аня еще не видела полной картины своего нового мира, но с удивлением обнаруживала, что внешний порядок влияет на ее внутреннее состояние, она уже не такая нервная, не такая резкая. Она уже немного увереннее в себе. Девочка чувствовала, что все будет хорошо, что они с Женькой будут счастливы. Но Анино сердце не чуяло, что придет время и сестры снова появятся в ее жизни. Как две волшебные феи…
А пока они потеряли к ней интерес. Вернее, это можно было сказать о Елене Францевне, психиатре. Сначала ей показалось, что Аня подойдет для одного эксперимента, но уже за обеденным столом женщина поняла, что ошиблась.
— Шизофрении у нее нет, — с сожалением сказала Елена своей сестре, и та пригласила Аню на концерт и в кукольный театр, чтобы не пропали билеты. Оба раза Лена пойти не смогла, на работе задерживалась, а подружки и знакомые отказались…
Глава 7
Отсутствие Димы было для Анны тяжелым испытанием — не только для души (из головы не выходила Надя), но и для тела. Привыкшее к ласкам, оно требовало их, и к концу второй недели Женька сказал, что на ее лице остались одни глаза.
— Ты что, не ешь? — строго спросил брат.
— Ем… — Аня пожала плечами.
Она действительно ела, но через полчаса снова чувствовала голод. Или это был голод любви? Как самый обычный голод, сначала он был настолько нестерпимым, что она не могла слышать голос Димы и после разговоров по телефону долго ворочалась в постели. Потом голод стал привычным, и Аня вся превратилась в ожидание, продолжая замечать на себе откровенные взгляды мужчин. И, что странно, эти взгляды вызывали у нее неприязнь — мельком посмотрев на потенциальных ухажеров, она находила в них то, что ненавидела в мужчинах лютой ненавистью. Находила обязательно, потому что это было сутью самца — жестокость и властность, влекущие за собой целую палитру мерзких проявлений, от физического насилия и морального унижения до бесстыдной похоти, названной милым научным термином «полигамия». Если мужчина холост — хрен с ним, с этим термином, но когда он женат, как вот этот, с кольцом на пальце, раздевающий ее взглядом… Или вон тот — жена рядом, а он на Аню пялится! Ладно четвероногие, им сам Бог велел размножаться, а вот двуногие… Нет, Аня полигамию никогда не примет. Полигамия — на ее взгляд — довольно жестокая забава двуногих самцов, принимающих хлюпанье яиц в мошонке за бряцанье рыцарских доспехов. Она всякого насмотрелась в детстве, и теперь ей казалось, что достаточно одного взгляда, и она уже «прощупала» мужчину, уже поняла, какой он…
