Он идет дальше — срывает его вовсе и швыряет прямо на траву, задирая мое платье, трогая, сжимая и гладя каждый сантиметр моего тела, целует мою шею, спускаясь вниз по позвоночнику, а я слизываю выступившую над губой испарину, чувствуя — еще чуть-чуть, и от меня действительно пойдет пар — настолько мне на этом холоде горячо.
Итан Энглер и Мередит Эймс просто отходят на второй план. И уже неважно, что, нежно поцеловав Энглера, Эймс приспускает с него брюки и, поглаживая бедра Итана, притягивает его к себе, проводя своей влажной ото рта Энглера головкой у него прямо между двух крепких упругих половинок.
Неважно, что лицо Итана расцветает блаженной улыбкой, когда Мередит сжимает его член поступательными движениями, и он насаживается, насаживается на член парня сначала медленно и осторожно, по чуть-чуть, но затем все сильнее и интенсивнее.
Неважно, что два мокрых от пота мужских тела — накачанное, бугрящееся мышцами тело Итана и светлокожее — Эймса сплетаются в крепких и тесных объятиях, трутся и гладят, облизывают и сосут, проникают друг в друга вздыбленными членами и соединяют губы в исступленных жадных поцелуях.
Это становится лишь фоном, просто фильмом неприличного содержания за стеклом, за экраном ТВ, и я понимаю, что мне абсолютно наплевать на Итана Энглера в целом и его ориентацию в частности.
Есть только одна реальность — шершавая кирпичная кладка, царапающая мою щеку, мое смятое, задранное черное платье, есть только мое сбившееся дыхание и неровные облачка пара, вырывающиеся вместе с короткими тихими стонами из моих полуоткрытых губ.
Есть только блаженная подавляющая тяжесть тела Кастора Троя позади меня и его движения во мне.
Есть только он, его, ставший знакомым и странно близким запах шипра, его сводящая с ума нежная грубость.
Есть только оглушающий грохот и отблески фейерверка по ту сторону дома, которым Дрезднер помпезно и с некоторой даже издевкой решил подытожить свой выход на пенсию, и который мы с офицером Троем безбожно пропустили.
Расцветившего черное небо красочного фейерверка, который никогда не сравнится с тем, что испытываю я, когда Кастор Трой в меня кончает.
ГЛАВА 19
Ключ от всех дверей
Мадам Флюгер действительно умерла, и, пожалуй, лучшее подтверждение этому состояло в том, что она никогда не задерживалась где-то после полуночи и не возвращалась так поздно домой.
Выстукивая каблучком по черной клетке шахматного пола, я ждала лифт, который, похоже, спускался с последнего этажа — настолько его долго не было.
Правда, если честно, ноги держали меня слабо.
Как и всегда после Кастора Троя…
Когда мысли переключились на него, я невольно вспомнила про маньяка, который после Нины Сартр затих. Во всяком случае, сообщений о новых жертвах не было. Трой вроде бы проводил расследование, иногда куда-то ездил, с кем-то встречался, пару раз вызывал свидетелей по тем трем убийствам, но в детали меня посвящать не спешил.
Все это невольно навело меня на осознание того, что, по идее, момент для нападения идеальный — три часа ночи, пустая лестничная клетка, лифт… Но вообще подъезд дома, в котором мы жили с бабулей, был большим и светлым, поэтому я отогнала нехорошие мысли прочь и ступила в приехавшую кабину, которая радушно распахнула передо мной двери.
А зря, потому что кто-то шагнул за мной следом, зажал рот большой ладонью и нажал кнопку «Стоп».
Вознамерившись сию же секунду умереть от страха, я заледенела, даже и не думая отбиваться.
Какую часть тела он отрежет у меня?
Какую, о господи?
— Тихо-тихо! Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Просто хочу поговорить. Сейчас я отпущу тебя, а ты… Обещай, что не будешь кричать, ладно?
Голос показался знакомым, но очень смутно. Я промычала нечто утвердительное, а в следующую секунду этот человек меня отпустил.
Первое, что мне бросилось в глаза — синяя куртка на меху и мешковатые штаны. Тех, кто жил в Поселениях, всегда можно было узнать именно по одежде, которую они шили себе сами. У них не было формы, как в тюрьме, но некий единый стиль угадывался.
Это всегда были очень простые, мешковатые вещи из грубых, словно обесцвеченных тканей.
Потому узнать в этом вылинявшем обритом человеке, одетом словно с чужого плеча, весьма импозантного и стильного мужчину с длинными волосами, перетянутыми кожаным шнурком, который в клубе «Малиновый вихрь» когда-то так давно, точно это было в прошлой жизни, хотел заказать мне приват, было сложно.
И жутко.
Да, это был именно он — Дейвис Шеринг, на которого Коул Тернер публично наложил епитимью за измену жене. Это был именно он, и левый рукав его уродской куртки заканчивался пустотой.
— Что вы делаете? — прошептала я, прижавшись стенке лифта — я не знала, чего от него ожидать. — Вам нельзя находиться здесь!
— Да, нельзя, — согласился Шеринг. — Иногда в город выпускают, но только днем. А с десяти вечера в Поселении комендантский час… Но я уверен — желание — тысяча возможностей, а нежелание — тысяча причин, поэтому я здесь… Правда, такая удача едва ли выпадет в ближайшее время. Не удивляйся, что я знаю, где живешь — я следил за тобой, когда ты возвращалась с работы домой. Вот только имени не знаю, прости…
Он выглядел вполне адекватным, говорил спокойно, без гнева или злости, а поэтому я чуть-чуть расслабилась.
— Моника. Меня зовут Моника. Что вам от меня нужно, Дейвис?
— Дочь, — ответил Шеринг и горько усмехнулся. — Мой маленький воробышек, которого я люблю больше всей своей жизни!
— Не понимаю… — нахмурилась я.
Наверное, рано я все-таки обрадовалась, что он адекватен…
— Хочешь, я скажу, в чем самое худшее наказание для меня? Не идиотская епитимья, не вот это, — подняв левую руку, заканчивающуюся перебинтованной культей, мужчина приблизился, а я, наоборот, еще сильнее вжалась в стенку лифта. — Не то, что меня отправили в Поселение сроком на три года! В долбанутый промтоварный отдел, продавать поселенцам эти страхолюдные рубахи и штаны, уродское нижнее белье! Не это! А то, что мне запретили видеть семью! Десять лет! На жену наплевать — в этой тупой суке тепла было не больше, чем в мороженой рыбе! Но дочка — мой чудесный смешной воробышек… Я не смогу жить без нее! Они даже ее фотографию взять с собой запретили! Ты себе это представляешь?
— Не понимаю, чем могу вам помочь я… — я покачала головой, потрясенная его эмоциями и тем, как сорвался голос Шеринга, когда он заговорил о дочке.
— Семьи тех, кто идет по статье “Преступление против морали и нравственности”, обычно переселяют. Я не знаю, куда их перевезли, а это значит, не увижу Эбби десять лет. Десять чертовых лет, Моника! Моей дочери будет шестнадцать, когда я снова смогу увидеть ее, — глухо прошептал мужчина, качая головой, как будто не в силах принять это и осознать, а потом вдруг с горячностью схватил меня за кисть и прошептал. — Офицер Гурович! Эта жирная самодовольная корова — Анежка Гурович! Она занимается переселением семей преступников. Эта информация должна храниться у нее, я уверен!
