Однако в первые дни он все-таки посоветовал написать самому комиссару Шенку с просьбой дать мне положительную характеристику и взять на поруки, что я и сделала.
По нашему законодательству, когда влиятельный вампир заступался за преступника человеческой крови и брал под свое покровительство, это могло полностью решить исход дела, даже самого безнадежного.
Ответ пришел на следующий же день, и был он очень сухим и кратким, причем писал даже не сам Шенк, а его секретарь, Амалия: «Комиссар не считает возможным удовлетворить ваше прошение».
В келье было очень холодно, и этот холод стал моим постоянным спутником. Я привыкла к тому, что у меня постоянно ледяные руки, к тому, что мне все время хочется накинуть на себя что-то, укутаться, и хотя бы на чуть-чуть ощутить себя согревшейся и успокоенной.
Но привыкнуть к осознанию того, что мне теперь придется как-то жить с этим гнетущим чувством вины я не могла. Так же, как не могла привыкнуть к бесконечно тянущимся дням, наполненным тяжелыми думами и ничегонеделаньем.
Пусть бы лучше меня уже осудили, наказали и отправили в Поселение — по крайней мере, жизнь там хотя бы отдаленно напоминала обычную, и была занята разного рода работой и какими-то повседневными делами.
Что угодно — только не эта мрачная промозглая келья и молчаливая сестра Юстасия, которая приходила, ставила передо мной миску с каким-нибудь отвратительным варевом, ждала, пока я поем, и уходила.
Про этом она смотрела на меня с таким презрением и ненавистью, будто я являлась, по меньшей мере, исчадьем ада — под подобным взглядом хотелось начать мылом веревку смазывать, а не то, что пищу принимать.
Я пыталась с ней заговорить, просто потому, что мне хотелось услышать хотя бы чей-то голос, но в ответ было лишь одно — молчание.
Молчание. Одиночество. Предательство. Вина.
Четыре зверя, которые безжалостно глодали меня все эти дни и ночи напролет.
В ночь перед Синодом я наконец-то, впервые за долгое время смогла уснуть спокойно и легко — без слез и раздирающих душу и сердце кошмаров.
Мне снилось бескрайнее пшеничное поле под голубым небом. Колосья с яркими вкраплениями синих васильков легко покачивались на ветру, как будто по золотистому морю шла рябь. Сон был размытым и светлым, в легких пастельных тонах.
Я провела ладонью по длинным жестким усикам колосков, ощущая их, как будто наяву. Как будто чувствуя кожей прохладный лен моего светлого сарафана, вдыхая запах поля и дождя…
— Мама! — вдруг послышался звонкий голосок, и мое сердце замерло, готовое выпрыгнуть из груди.
Мальчик со светлыми волосами и маленькая девочка с темными кудряшками, державшиеся за руки, обернулись ко мне посреди пшеничного поля.
У них были его глаза — синие, как васильки, и я проснулась, чувствуя, как по вискам катятся слезы.
Наши сын и дочь, которым теперь не суждено родиться — они были такими красивыми…
Пшеничное поле стояло перед моими глазами, когда сестра Юстасия вела меня узкому полутемному коридору. Поверх рубахи и юбки на меня надели белый жилет с черным крестом с правой стороны груди, а запястья и щиколотки сковали металлическими браслетами, соединенными тонкой цепочкой — за нее Юстасия меня и вела, как будто я и впрямь была какой-то злостной преступницей или животным, предназначенным на убой.
Когда тяжелые двери Святейшего Синода распахнулись передо мной, в моей голове на мгновение вспыхнула ассоциация с другим вечером, когда я, в корсете, чулках и малиновой жилетке вошла в конференц-зал полицейского управления…
А в следующее мгновение я ступила в большой полукруглый наос, окруженный галереей по второму этажу — он был полон народу, который при моем появлении заволновался, но я никак не могла разобрать, что они говорят.
— Шлюха! — раздался внезапно над всеми голосами громкий крик какого-то мужчины в кепке, и брошенное им тухлое яйцо разбилось у самых моих ног.
Боже, а адвокат предупреждал меня, что судилище будет открытым, но я не обратила на это внимания…
Ведь я безразлично отложила от себя принесенные им газеты, первые полосы которых пестрели моими фотографиями и разнообразными заголовками, вроде: «Девушка, работающая в нравственной полиции, задержана по обвинению в проституции!», «Вавилонская блудница на службе нравственников?», «Какое наказание ждет куртизанку с лицом ангела?».
Газетчики прямо-таки со сладострастным удовольствием взялись за мою историю — кажется, она даже затмила уже всем поднадоевшего маньяка, который в последнее время не особо радовал темами для пересудов — как будто затаился.
Благо, что появилась я…
Под вспышками фотоаппаратов сестра Юстасия усадила меня на скамью подсудимых и неподвижно встала позади, как истукан. Будто бы я могла сбежать!
Единственной внушающей оптимизм новостью было то, что Святейший Синод своим присутствием помощник комиссара, офицер полиции Кастор Трой почтить не пожелал, но на этом хорошее заканчивалось.
Словно сквозь какую-то пелену я заметила на судилище знакомые, но какие-то расплывающиеся лица Фелиции Виклер, Итана Энглера, комиссара Шенка, каноника Пагана и сестры Гурович. Среди них не было только моего адвоката, который, по идее, уже должен был разделить со мной скамью обвиняемых, но, кажется, опаздывал.
Но это было уже неважно, потому что воздуха в моей груди стало мало-мало — я увидела его.
Его Высокопреосвященство Коул Тернер был в Святейшем Правительствующем Синоде третьим от первенствующего члена — сухощавого старика в облачении верховного архиепископа церкви Каина и Лилит. В отличие от остальных представителей духовенства, восседающих в Синоде, которых было общим числом десять и которые привлекали внимание роскошными одеяниями, Коул, единственный из них, был не в церковной сутане, а в повседневном кителе.
Его лицо было совершенно непроницаемым и безразличным, глаза — холодными и неживыми, точно лед, а около плотно сжатых губ залегла складка, которой раньше не было.
Больше всего на свете я страшилась встретиться с ним взглядами, поэтому отвернулась.
— Преосвященный Владыка Энцо Витали обращает ваше внимание — так как ваш адвокат не явился на судилище к назначенному времени, вы должны защищать себя и свои интересы в Синоде сами, — склонившись ко мне через бортик скамьи подсудимых, проговорил молодой нравственник с планшеткой, точно такой же, с какой когда-то ходила я. — Я могу застенографировать, что вы — представитель собственной защиты?
— Я… не знаю… — я беспомощно оглянулась по сторонам. — Я не смогу, наверное…
— Тогда представьте, пожалуйста, своего адвоката, — оборвал стенографист. — В противном случае вы будете держите ответ перед Синодом.
— Николай Синклер! — послышался вдруг незнакомый голос и на скамью рядом со мной опустился молодой мужчина в деловом костюме с внушительных размеров папкой. — Так и застенографируйте — Монику Калдер в Синоде будет представлять Николай Синклер. Давайте приступим.
