Я говорю, что избегала смотреть на Ахилла, но постоянно видела его сидящим за столом, который он когда-то делил с Патроклом, – совершенно один в окружении людей, боготворивших его.
И то же можно сказать обо мне. Всякий раз после трапезы я возвращалась в женские хижины, ложилась в постель, которую делила когда-то с Ифис, и накрывалась с головой. Но вскоре – на четвертый или пятый вечер после игр – этому унылому затишью подошел конец. Во время трапезы, как только я первый раз наполнила кубки, Автомедон подозвал меня и сообщил:
– Ахилл ждет тебя сегодня ночью.
У меня подогнулись колени. Я не знала, продолжать ли мне разливать вино или поставить кувшин и удалиться немедленно. Автомедон не дал мне указаний. В итоге я продолжала обходить столы, наполняя кубки, пока трапеза не подошла к концу, и тогда я выскользнула из зала. Собрала волосы, покусала губы, похлопала себя по щекам и села в чулане, куда меня привели в ту первую ночь в лагере. Я вспоминала, как гладила шерстяное покрывало на кровати, водила пальцем по узору, словно могла затеряться в этих завитках, и не пришлось бы больше думать и чувствовать. Затем появился Патрокл и дал мне чашу вина. И в следующую ночь, и многие ночи после рядом со мной была Ифис…
Теперь некому было утешить меня. Я сидела на кровати и тряслась, пока не услышала голоса за дверью: Автомедон и Алким собирались разделить с Ахиллом последнюю чашу вина. Я набралась храбрости и заглянула в щель – и увидела пустое кресло Патрокла. Собак тоже не было, и я удивилась, потому как привыкла, что они всегда лежали у очага. Но потом вспомнила, что Ахилл сжег их на погребальном костре Патрокла. О, я могла себе представить… Он подозвал их, похлопывая по бедрам: «Ко мне, старина! Ко мне!» И собаки приблизились, припав на живот, виляя хвостами и беспокойно облизываясь, сознавая, что сейчас произойдет нечто плохое, но вынужденные повиноваться. Возможно, Ифис все-таки повезло, что она стала первой наградой в гонке колесниц. Собакам Ахилл перерезал глотки.
Наконец разговор в соседней комнате подошел к концу, Автомедон и Алким собрались уходить. Когда они вышли, воцарилось долгое молчание, или оно показалось долгим лишь мне. Но вот за дверью послышались тяжелые шаги. Ахилл медленно отворил дверь, и полоса света легла на пол. Он взглянул на меня и кивнул в сторону своих покоев.
Я последовала за ним и села, насколько было возможно, подальше от него. Пустое кресло Патрокла заполняло собой все пространство. В сравнении с ним даже Ахилл казался эфемерным. Лира в промасленном чехле лежала на столе у его кресла, но он не притрагивался к ней. Я осознала, что не слышала его игры с тех пор, как вернулась к нему.
Тишина угнетала меня. В конце концов я спросила:
– Почему ты не играешь?
– Не могу. Не выйдет.
В постели, под покровом темноты, я стала олицетворением его слов. Ахилл усердно целовал мои груди, словно пытался оживить в памяти то восторженное ощущение. Это продолжалось несколько минут, затем он приподнялся и попробовал ввести в меня свой вялый член. Я, опустив руку, сжимала и ласкала его, стараясь помочь, но все стало только хуже. Я в страхе думала, что значил этот провал – не для него, для меня. Когда стало ясно, что ничего не выйдет, Ахилл со стоном перевернулся на спину. Я скользнула вниз и взяла член в рот, обсасывая его, как сочную грушу, – но, как ни старалась, он оставался вялым, как у ребенка.
В конце концов я сдалась и легла рядом. Любое слово могло обернуться против меня, и потому я молчала. Ахилл лежал очень тихо. Могло показаться даже, будто он уснул, но я знала, что это не так.
– Мне уйти? – спросила я.
В ответ он лишь перевернулся набок. Я скользнула с кровати и стала шарить в поисках одежды. Огонь в очаге почти догорел, лампы давно погасли. Я отыскала и торопливо натянула тунику – задом наперед, как выяснилось позже, – и пробралась к двери. Я не могла вспомнить, где оставила сандалии, и была слишком напугана, чтобы искать их. Стоя на веранде, несколько раз глубоко вздохнула. Вернись я в женские хижины слишком рано, все поняли бы, что я впала в немилость – если они уже этого не знали. Никто не злорадствовал бы, но все взяли бы это на заметку. Я знала по меньшей мере двух девушек, которые понадеялись бы занять мое место.
Меня не волновало, что другая девушка могла стать его любимицей. Я лишь думала, что стала на шаг ближе к невольничьему рынку, – и это занимало меня куда как больше. Я твердила себе, что все не так плохо. Ахилл не избил меня, не пришел в бешенство – не сделал ничего из того, что мог сделать. Поэтому я обхватила себя руками и просто покачивалась из стороны в сторону. Когда же немного оправилась, то пошла, ступая босыми ногами по песку, к женским хижинам.
39
Он не может уснуть. Не может есть, не может спать, не может играть на лире – и теперь, по всей вероятности, не способен к соитию… Бесполезен. Он переворачивается сначала на один бок, затем на другой, подтягивает одеяло до самого подбородка, затем срывает его, раскидывает руки и ноги в стороны и сворачивается в клубок – и все это время думает о Патрокле. Не думает, хочет его. Очертания его лица, маленькая горбинка на переносице, кривая усмешка, широкие плечи, узкая талия, сладковатый запах его кожи… Те мгновения, когда они были вместе…
Он не знал, что скорбь подобна физической боли. И не может успокоиться. Разве теперь ему не должно полегчать? Он сделал все, что обещал, – убил Гектора, умертвил двенадцать троянских юношей и разжег на их телах костер для Патрокла. Он копался в пепле в поисках его обугленных костей, нашел все, вплоть до костяшек пальцев, и захоронил в золотой урне – достаточно большой, чтобы вместить и его останки, когда придет время. И он молит богов, чтобы этот миг настал скорее.
Теперь он осознаёт, что пытается сторговаться со своей скорбью. За всеми его исступленными действиями кроется надежда, что боль уйдет, как только он исполнит все обещания. Но к нему приходит осознание, что скорбь не признает сделок. Невозможно избежать страдания – или хотя бы пережить его поскорее. Оно цепко держит его в своих когтях и не отпустит, пока он не усвоит урок, какой оно несет в себе.
Когда же Ахилл все-таки засыпает, на него сразу нисходит сон, который он видит каждую ночь. Темный туннель. Ахилл ощупью движется по нему и всякий раз спотыкается о тела, невидимые во мраке. Когда он наступает на одно из тел, раздутый живот хлюпает под ногами. Он не видит их и не может сказать, на чьи лица он наступает – троянцев или греков. Но в таком скорбном месте, лишенном света и оттенков, едва ли это имеет значение. Хочется верить, что он в подвалах дворца – Приамова дворца, и это означало бы, что они взяли Трою, что, несмотря на все предостережения матери, он дожил до этого мига, стал частью победы – и теперь бродит по этим катакомбам в поисках напуганных женщин. Он знает, что они здесь, то и дело слышит шорох одежды – и чувствует их страх.
Отчаянно хочется верить в это, но волосы на загривке встают дыбом, и он понимает, что находится в царстве Аида и его окружают тела мертвых.
