Наконец, Макс убирает руку, и у меня получается немного глотнуть воздуха. Именно в этот момент муж и вгрызается в мой рот с диким остервенением. Он целует меня, но эти поцелуи больше похожи на укусы, поэтому я жалобно всхлипываю.
А затем он переворачивает меня и ставит на колени. Так терпеть становится труднее. Каждый толчок его напряженного члена вызывает во мне дикую боль. Я зажмуриваюсь и терплю. Комкаю простынь, кусаю губы. Считаю эти толчки и надеюсь, что так все кончится быстрее.
Темп нарастает, и теперь я ударяюсь макушкой об изголовье кровати. Бам, бам, бам!
Макс замечает это и заставляет меня лечь ниже. Теперь моя щека лежит на подушке, и я глухо вскрикиваю. Мне кажется, что дольше у меня не получится выдержать. Но этот выматывающий ритм длится бесконечно: Макс превращается в машину, добиваясь от меня хоть какой-то реакции на его действия. Ему нужно, чтобы я кончила. Ему это жизненно необходимо. А я не в состоянии подыгрывать, я просто хочу, чтобы он отстал.
– Ты устала? – Наконец, спрашивает муж, наклоняясь к моему безвольному телу.
Я молчу.
– Ладно, иди сюда. – Он ложится рядом и прижимает меня к себе.
Окутывает руками и ногами, точно паук. Я смотрю в стену и чувствую, как его все еще напряженный член прижимается к моей попке.
Стискиваю зубы, чтобы не разреветься.
Макс нежно целует мою шею, плечи, ласково гладит меня ладонями.
– Я так люблю тебя, – говорит он.
А я стараюсь дышать медленно – вдруг поверит, что сплю? И закрываю глаза.
20
Иногда мне кажется, что я и не жила до Макса.
С ним в мою жизнь пришли спокойствие, равновесие и уверенность в завтрашнем дне. Никто и никогда обо мне не заботился, поэтому вновь обретенное чувство нужности кому-то полностью пленило меня. Возможно, это даже важнее любви – быть нужным кому-то. А, может, я просто не знала, что такое любовь…
Я была первым ребенком своей непутевой, истеричной, пьющей мамаши. Днем она преподавала математику в школе, а вечером срывала всю свою злость за бедность и неустроенность на единственной дочери. Я была для нее лишь горькой ошибкой, плодом очередной интрижки с одним из местных выпивал.
Дело в том, что моя мать вплоть до тридцати пяти лет крутила носом: этого не хочу, с тем не буду. Ни один из мужчин не подходил под придуманные ей идеалы. Не слишком красивы, не достаточно богаты, не образованны. Пока она копалась, годы шли, а выбор всё сильнее сужался – вскоре женихов для тридцатипятилетней учительницы не осталось.
Тогда она запила. Очевидно, мой папаша был одним из тех, кто забежал к ней в один из вечеров на огонек, чтобы распить бутылочку-другую дешевого горячительного. Так предполагала бабушка – единственный человек, которому было хоть чуть-чуть не наплевать на меня. Именно она и оплачивала аренду инструмента, пока я училась в музыкальной школе.
А мать продолжала пить. Исправно играя роль приличного и ответственного педагога в школе, дома она превращалась в исчадие ада. Я отлично заучила ее уроки: запомнила, каковы на вкус ее тычки и пощечины, и каковы на слух ее обидные словечки, что били похлеще резких оплеух. Маленькая Ханна хорошо усвоила, что только она во всем виновата: и в том, что ее жизнь не удалась, и в том, что все делает не так.
Когда мне было восемь, я поняла, что не запоминаю лиц ее ухажеров. Какая разница, если сегодня один, а завтра другой? Одни из них угощали меня пряником и жалели, другие шпыняли, материли или пытались погладить по коленке – в такие моменты я убегала во двор или просилась ненадолго к соседям.
А когда мне исполнилось десять, мамаша остепенилась.
Смешно, конечно, но именно так она и сказала, когда поселила у нас своего нового хахаля – дядю Роберта. Когда-то этот человек с огромным пивным пузом и блестящей лысиной исколесил всю страну дальнобоем, а теперь он с удовольствием устроился на шее моей матери: спал целыми днями, бухал и бил нас обеих.
Я уже привыкла не попадаться маме на глаза, но дяде Роберту многого и не было нужно, его гнев вызывало одно лишь мое существование. До сих пор помню разрывающую боль от касания моей кожи его солдатского ремня с увесистой пряжкой.
А через год у меня появился брат Филипп. Еще через два – сестренка Тина. Я разрывалась между грязными пеленками, сопливыми носами и учебой сразу в двух школах. Бабушка к тому времени уже с трудом ходила и вскоре скоропостижно скончалась. Пропивая ее однокомнатную квартиру, мать так увлеклась, что потеряла работу. И теперь они с Робертом бухали практически беспросветно – иногда неделями не обретая человеческий вид.
Мне было почти пятнадцать, когда я решила бросить музыку: нужно было мести коридоры, мыть полы в больнице и смотреть за братом и сестренкой. Некогда было заниматься на скрипке и готовиться ко всяким конкурсам и фестивалям. Педагоги, разумеется, были против, и одна из них даже пришла к нам домой, чтобы поговорить с матерью.
Мне не забыть выражение ее лица, когда она переступила порог нашего дома, и вонючий смрад вдруг ударил ей в нос. Преподаватель была шокирована.
Она и раньше понимала, что у моей семьи нет денег – об этом не трудно было догадаться по моим застиранным кофточкам и водолазкам в катышек, но даже не подозревала о масштабах всей этой катастрофы. А вид пьяного Роберта, прущего на нее с голым пузом и орущего, чтобы убиралась к черту, едва не лишил педагога дара речи.
Я думала, что больше не увижу эту чудесную женщину, но на следующий день она поджидала меня у здания школы. Ее слова о том, что я должна выбираться из этой ямы, произвели на меня неизгладимое впечатление, ведь прежде я безропотно выполняла волю матери и отчима и даже не могла допустить и мысли, что для меня уготована какая-то другая судьба.
Еще год после этого разговора я тайно занималась на скрипке, чтобы окончить музыкальную школу и поступить в консерваторию. Те жалкие гроши, что я зарабатывала поломойкой, делила ровно пополам: одну часть моей семье, вторую откладывала на новый инструмент. А в тот день, когда купила себе скрипку, я, наконец, ушла из дома.
Мы познакомились с Майей в оркестре, вместе сначала жили в общаге, затем снимали на двоих квартиру. Именно от нее я впервые услышала, что гожусь на что-то. Подруга не жалела для меня слов поддержки, и они становились бальзамом для моих глубоких ран. Я потихоньку, помаленьку, но обретала веру в людей, очень медленно и осторожно приглядывалась к себе, чтобы в один прекрасный день, наконец, поверить – я не такая уж бестолочь и неумеха, которой считала меня мать. Я достойна чего-то большего и лучшего.
Мы работали очень много. Сутками могли репетировать, потом разъезжали по стране с гастролями. Еще мы выступали за скромные гонорары в ресторанах и выезжали на корпоративы. Брались за всё, что подворачивалось, чтобы заработать на жизнь, а также не бросали усилий, приложенных к тому, чтобы занять свое место в оркестре.
