Когда, наконец, ржавая железяка достигает края территории, с облегчением отпускаю поручень. Можно расцепить челюсти и выдохнуть. Тяжело…
Вода течет с меня градом, щекочет лоб, шею, подмышки, копчик. Снимаю тонкую майку и протираю ею лицо, затем и все взмокшее тело. Долго смотрю вдаль, дожидаясь, когда перед глазами перестанут плыть синие круги.
Я уже потерял счет дням от усталости, зато ни за что не собьюсь в подсчетах того, сколько смог заработать. Каждый гребаный доллар важен, потому что мы с матерью только начинаем выползать из того дерьма, что зовется нищетой. Теперь у нас есть, чем оплатить счета, есть еда на столе, нормальная одежда. Дело за малым — встать на ноги, снять жилье и забыть про трейлерный парк, как про какое-то недоразумение.
Уже год я берусь за любую работу, ни от чего не отказываюсь. У меня нет средств, чтобы идти в колледж, да и особой необходимости в этом не вижу. За те годы, что мои сверстники потратят на учебу, можно успеть заработать гораздо больше денег. Но и минусы в том, что я трачу каждую свободную минуту на труд, тоже есть: мама стала втихаря прикладываться к бутылке.
Конечно, она в этом никогда не сознается. Будет отрицать до последнего, даже если все уже очевидно, и доказательства налицо. Слишком много времени и чужих средств было потрачено на то, чтобы вылечить ее от пагубных пристрастий и научить жить в трезвом сознании.
Не хочется думать, что все было зря, но, когда я возвращаюсь в нашу дыру поздно ночью, то все чаще даже через аромат подгорелого овсяного печенья, пропитавшего насквозь занавески и постельное белье, чувствую едкий дух перегара, стоящего в воздухе. Она выпивает. Где-то, с кем-то. Может, одна. Пьет и ложится спать, чтобы я не видел, как она шатается, спотыкаясь о собственные ноги.
А утром мать обычно невинно улыбается. А потом злится, что цепляюсь зазря. Снова винит меня в том, что Джо посадили, и ей теперь приходится дожидаться его из тюрьмы. Выговаривает за то, что не бываю дома, что плохо учусь, что мало приношу денег.
Но у меня нет выбора: тот труд, на который меня берут, низкооплачиваемый — собрать мусор на пляже, покрасить ограду, постричь газон или разгрузить товар в местной лавке. Грязно и не особо доходно. Поэтому нормального разговора у нас с мамой так и не выходит. Каждый стоит на своем, а потом мне снова пора уходить — потому что я в очередной раз подрядился, чтобы подзаработать.
— А-а-а!!! Джимми-и!!! — Разносится на весь пляж.
Клянусь, я узнаю этот голос из тысячи.
Оборачиваюсь. Эта сумасшедшая бросает свою сумку в руки Майки, оббегает лежаки и несется ко мне.
Дело такое. Я человек, закаленный жизнью. Мне некогда хихикать на переменках, обсуждая, кто в каком наряде пойдет на долбаный выпускной. Мне вообще до этого дела нет. Ровно, как и до пьянок, гулянок, покатушек на машинах, фестивалей и прочей херни. У меня есть четкий план в жизни, и мало что может от него отвлечь.
Тем более, девочки. Даже хорошенькие. Даже самые лучшие, фигуристые и откровенно зазывающие познакомиться с ними поближе. Флиртовать, гулять за ручку и вешать лапши на уши, чтобы трахнуть кого-то из них, не мой вариант, даже близко.
Но Элли… Черт возьми, это единственное, что может пронять меня до самых костей. У меня не просто все внутри трепещет, когда я ее вижу — у меня на хрен все переворачивается в душе и горит смертельным пламенем. Все внутренности разом превращаются в густой, вязкий и приторно-сладкий горячий шоколад. Так меня торкает от этой маленькой и самой родной на свете черноглазой стервочки.
Она бежит ко мне по обжигающе горячему песку. Волосы черные, гладкие и блестящие, как вороново крыло. Тело — воплощение женственности и сексуальности. Плавные изгибы там, где нужно, заманчивая ложбинка в вырезе хлопкового платья, тонкая шейка.
Черт…
Обвожу взглядом ее бедра и длинные, стройные ноги. Единственная мысль — сейчас мы пойдем купаться, и она снимет платье — этот ненужный кусок ткани. И я снова смогу любоваться подтянутой, округлой задницей, впалым животом с аккуратной ямкой пупка и аппетитными грудками, выпирающими из-под мокрого купальника.
И, сглотнув, приваливаюсь к поручню газонокосилки, чтобы не упасть в обморок. Наблюдаю, как расстояние между нами сокращается, и буквально отскребаю себя от железной машины, чтобы выпрямиться и приготовиться к ее прыжку.
Она всегда так делает. Разбегается и прыгает ко мне в объятия. А когда я ловлю ее и прижимаю к себе, то непременно чувствую, как меня переполняет счастье. Оно буквально льется через край, бурлит, пузырится, простреливает меня насквозь.
Элли приближается. Ее длинные темные волосы колышутся мелкими волнами на ветру. Платье идет складочками и поднимается при ходьбе чуть ли не к узкой талии, обнажая смуглые икры и гладкие бедра.
Три, два, один…
Подхватываю ее и крепко сжимаю. От этой близости меня бьет ударной волной, тело охватывает жар. Руки Элли скользят по моей потной, липкой коже и смыкаются на спине, ноги беззастенчиво обхватывают мою талию, а подобные спелой малине губы впиваются в мои губы. Это так сладко, и длится всего лишь секунду, а может и меньше, но у меня искры летят из глаз от блаженства и возбуждения.
Я прижимаюсь к ней и закрываю глаза на это короткое, но острое мгновение. Единственное мое желание сейчас — не размыкать объятий. А еще хочется просунуть свой язык в ее рот и целовать жадно, дико, неистово. Так долго и горячо, пока вдоволь не напьюсь ее сладостью. Она нужна мне как воздух, как самый сильный и действенный наркотик. И совершенно ничто не мешает осуществить желаемое, но… в последний момент я все-таки сдерживаюсь и с трудом отрываюсь от нее.
Это так больно, словно отдираю ее от себя прямо с кожей. На мое лицо спадает черный локон, пахнущий свежими лесными ягодами, кожу опаляет ее горячее дыхание. Она рвано выдыхает, глядя мне прямо в глаза, и я не понимаю, что это — вздох ли разочарования или радость от встречи. Элли — единственная, кого так и не получается разгадать.
— Ты ужасно липкий, МакКиннон! — Она закатывает глаза.
Ее руки соскальзывают с моих плеч прямо к груди. Девчонка намеренно прислоняет ладони к моей коже еще раз, прижимает, а затем отлепляет. Демонстрирует мне, как я вспотел.
— Я же работал. — Оторваться от ее хитрых глаз нереально.
Элли смеется, обнажая ряд ровных белых зубов.
— Ты воня-я-ешь!
Тону в ее глазах.
— Да пошла ты! — Бормочу.
— Липкий, грязный, вонючий. — Ее губы проговаривают все эти слова, а я слежу за ними, не отрываясь. Эти губы только что целовали меня, и могли бы целовать еще. По крайней мере, именно этого я и хотел. — Фу-у… — Кривится она.
— Пошла ты, Элли! — Я и снова притягиваю ее к себе, вдавливая лицом в собственную грудь.
— Какая гадость… — Смеется она.
А у меня сердце заходится, потому что ее губы в этот момент касаются моей кожи.
