Встряхиваю его хлопком по спине и улыбаюсь.
— Не говори мне, что ты сомневаешься, ладно? — Смягчаю тон, понимая, что для обретения уверенности другу всегда не хватало лишь моей поддержки. — А если начнешь сомневаться, вспомни, что он сделал с ней. Этого должно быть достаточно.
— Так ты… — Запинается он.
— Да. — Киваю. — Не знаю, как, но я планирую доделать работу.
Майкл закрывает лицо ладонями и тяжело дышит. Оглядываю шумную улицу, опасаясь, что за нами кто-то может наблюдать со стороны.
— Если он очнется… — Шепчу ему на ухо. — Черт, лучше бы ему не очнуться вовсе.
— Но как мы узнаем? Как проникнем…
— Не волнуйся. — Ободряюще обнимаю его и крепче сжимаю. — Предоставь всё мне, брат. Нужно только разузнать все получше: где он лежит, что с ним, выставлена ли охрана…
Слышу, как громко Майки сглатывает, глядя на меня тревожно и словно не узнавая. Он отстраняется:
— Ты точно решил? Точно думаешь, что это необходимо?
— Двое суток в клетке мне было достаточно, чтобы понять, что обратно я не хочу.
— Хорошо…
— Майкл, сынок! — Доносится из припаркованной на противоположной стороне улицы машины. — Мы здесь!
— Поехали с нами, — друг кивает на дорогу. — Пообедаем у меня, а потом решим, что делать.
Смотрю в сторону автомобиля и вижу недовольное лицо его матушки, во все глаза смотрящей на нас.
— Хм… Она будет недовольна. — Предупреждаю.
— А когда тебе было не насрать на это? — Удивляется Майки.
Мы садимся в машину, слушаем беспокойное кудахтанье мамаши Салливан, и я пытаюсь отрешиться, растягиваясь на заднем сидении и открывая окно. Прохладный утренний воздух ласкает мою кожу, ветерок забирается в волосы, отвлекая от тревожных мыслей. И я тихонько выдыхаю, а потом вдруг вижу темную фигуру возле входа в участок и выпрямляюсь.
Силуэт очень напоминает Бобби. Кто-то такой же рыхлый и тучный стоит на ступенях, спрятав руки в карманы, и внимательно наблюдает за нами. Смотрит прямо в сторону машины. У меня от неприятного ощущения все внутренности связываются узлом, а сердце прыгает в рваном ритме. А когда мы проезжаем совсем близко с участком, я, наконец, вижу, что это не Бобби.
Это Чарли, его старший брат.
Он смотрит на меня, стиснув зубы и грозно прищурившись. Его лицо и плечи напряжены, брови сведены к переносице, рот искривлен в злобной гримасе. Он не двигается, но я угадываю в его позе угрозу, а во взгляде вызов. Чарли не может знать, что это мы избили его брата, но он явно догадывается. А, значит, еще на одного врага у нас теперь становится больше.
Майкл
Спустя несколько дней мы стоим с Джимми вдвоем возле выхода из госпиталя под увесистым каменным козырьком, прохладной тенью нависающим над крыльцом и ступенями. В зеркальном отражении стеклянных дверей видим себя: исхудавшие от переживаний, лохматые, одетые не по погоде и с букетами в руках. В моей руке восемнадцать роз, обернутых в бумагу и кажущихся слишком изысканными для подобного случая, у него — две ветки какого-то полевого безобразия. Но я уверен, что Элли их обязательно оценит, потому что эти крохотные сиреневатые цветочки, обвившие собой весь стебелек, также нежны и хрупки, как и она сама.
Входная дверь открывается и закрывается, раскачивается туда-сюда, как качели на игровой площадке, а мы ждем, неловко переминаясь с ноги на ногу. Смотрим периодически друг на друга, понимая, что думаем сейчас об одном и том же. О том, что находимся в одинаковом положении, и каждый хочет быть с ней, с Элли. Стать для нее опорой, стать тем, кто снова вдохнет жизнь в ее израненное тело. И каждый мечтает быть только единственным, но понимает, что с этим у нас как раз все очень сложно.
И, наконец, пелену сомнений прерывает ее появление. Отец выкатывает кресло из дверей, и Элли спешит встать и пойти самостоятельно. Это не обыденное больничное прощание, когда пациент покидает стены больницы, благодаря врачей и помахивая им на прощание рукой. Нет. Она встает, что-то шепчет отцу, который принимает из рук коллег документы на выписку, и направляется к нам.
Взгляд у нее невидящий, какой-то отстраненный. Пустой, если быть честным. Глаза не смотрят на нас и не устремлены вдаль. Она проводит ими по цветам, а затем как в замедленной съемке моргает. Вижу, как вздымается ее грудь под толстой вязаной кофтой — она вдыхает запах свободы и пробует мелкими глотками на вкус представшую перед ней реальность.
И это не вызывает у нее никаких эмоций. Ей не интересно. Джимми инстинктивно наклоняется вперед, раскрывая руки для объятия, а я так и продолжаю стоять и тупо смотреть на новую, бледную Элли, потерянную и неживую. Он обнимает ее, говорит что-то ободряющее, интуитивно чувствуя, что нужно любыми способами вытаскивать ее из этой ямы. А я замираю. Мне страшно. Пытаюсь оценить, хватит ли нам сил и терпения, чтобы помочь преодолеть ей барьер, выросший после всего произошедшего.
Я чувствую ее. Это глядя на Джимми она может сколько угодно улыбаться и уверять, что все будет нормально. Лишь бы он не переживал. А мне видна ее аура — почти невесомая, прозрачная, изрешеченная насквозь чужой жестокостью. Элли так плохо, что она отрекается от себя. И от жизни. Ей нужна не просто поддержка… я даже не знаю, что сейчас нужно моей хрупкой маленькой фее, но если бы мог, то отдал бы всё, чтобы вернуть ей и радость, и покой.
— Я хочу домой, — тихо произносит она, уворачиваясь от его поцелуя.
Печально смотрит на цветы, но не берет. Запахивая плотнее кофту, бредет к машине, и каждый шаг дается ей так тяжело, словно идти приходится босиком по битому стеклу.
Ее отец отвозит нас к ней в дом. Будь мы посторонними, нас бы попросили дать ей время отдохнуть после больницы и прийти в себя, но мы здесь свои, знаем каждый уголок, поэтому и остаемся. Джимми бросает цветы в гостиной, а я помогаю ее отцу сварить кофе.
— Слышал, ты поступаешь на медицинский. — Говорит мистер Кларк, и его руки трясутся.
Не очень хорошо для хирурга, но, думаю, ему просто нужно время, чтобы пережить случившееся.
— Да. — Отвечаю, засыпая зерна в специальное отделение кофе-машины.
— Уже определился со специализацией? Есть какие-то наметки?
Пожимаю плечами.
— Думаю, еще рано говорить об этом.
— Правильно. Возможно, тебе и пяти лет не хватит, чтобы понять, к чему ты больше склоняешься. Меня всегда тянуло в кардиохирургию. Максималист. — Он улыбается. — Казалось, что общая практика это… ну, недостойно, что ли, для молодого и перспективного ординатора. Хотелось больше, сложнее, опаснее. Боролся с самим собой лет десять, пока не достиг нужных высот и не получил уважаемую должность. В итоге… детство моей дочери прошло мимо меня.
Ставлю чашки на поднос:
— Не вините себя. Мы… всегда чем-то жертвуем.
