– Я сплю, – прошептал Максим.
Боковым зрением уловил какое-то движение. Резко повернулся.
Под монолитом на кромке похожего на лист виктории-регии углубления лежал ягуар. Неподвижный взгляд жёлтых глаз устремлён прямиком на Максима. Пасть приоткрыта. Видна чёрная нижняя губа и желтоватые клыки. Жёлтая шкура, раскрашенная полыми чёрными многоугольниками, казалась неестественной, будто нарисованной. Чем больше Максим к ней приглядывался, тем более плоской она смотрелась, словно под монолитом лежал не настоящий зверь, а его живописная копия, правдоподобно нанесённая маслом на льняной холст. Возле ягуара стояла старуха – туземка, прибившаяся к группе Скоробогатова и уговаривавшая участников экспедиции вернуться назад, к Омуту крови. Как и прежде, женщина стояла едва прикрытая лубяной полоской и низкой с узорчатыми тыковками. Её тело осталось иссушённым, выцветшим, но сейчас не вызывало отвращения. Блаженная улыбка не пугала.
– Unt’aña ch’awa wila mirayiri ichthapisiña achuña pachpankaña amukin hankha irparpayaña munaña, – заунывно протянула женщина и ладонью указала на ягуара. – Nogro’mo atu-ila. Tai a Nai-Ukulus dor.
– Я не понимаю, – качнул головой Максим.
Никогда не видел настолько чётких снов и никогда не осознавал себя спящим. Подумал, что может управлять пространством, сотканным из его собственных представлений. Пошёл к стене, надеясь одним движением руки заставить её расступиться. Ударился о камень и вынужденно остановился. Испугался, подумав, что вовсе не спит. Запутавшись, не зная, как воспринимать происходящее, повернулся к туземке. Она по-прежнему улыбалась и указывала на лежавшего у неё в ногах ягуара.
Максим приблизился к женщине. Старался не смотреть на монолит. Его белоснежное содержимое клокотало, безудержно рвалось наружу, и это пугало, потому что внешняя кромка монолита оставалась непроницаемо спокойной.
Туземка призывала Максима лечь рядом с ягуаром. И чем дольше Максим всматривался в его мех, тем сложнее было воспринимать его именно мехом. Письмена в виде пятен с чёрной окантовкой и тёмно-жёлтыми разливами внутри начинали дрожать, превращались в солнечные блики. Казались подвижными, хотя сам зверь лежал не шелохнувшись.
Максим сосредоточился на бугристой лапе ягуара, на мощи, которая крылась в её напружиненности. Не помогло. Лапа становилась массивнее, разрасталась непропорциональным корневищем, впивавшимся в гладь шлифованного камня. Наконец Максим смирился. Сделал то, о чём просила туземка. Встал на колени возле ягуара. Боязливо подполз к нему. Разместился возле его брюха. Положил голову на испещрённую письменами шкуру. И услышал далёкий пульсирующий гул. Женщина принялась что-то говорить, водить руками в воздухе, и воздух казался водой – на нём оставались заметные борозды, по нему расходилась рябь. Максим почувствовал обжигающую тяжесть на вéках. Не мог сопротивляться накатившей сонливости. Сквозь дымку взглянул на монолит, чьё сияние грозилось прорвать тонкую пелену внешних граней.
Максима затягивало в глубь мягкого звериного чрева. Шкура расползлась песочными барханами, её пятна разбежались чёрными фигурками скорпионов. Максим закрыл глаза. Вместо ожидаемой темноты увидел разноцветные вспышки. Они были яростными, частыми. Испугавшись, попытался открыть глаза. Не смог. Или открыл, но разницы не почувствовал.
Мельтешение красочных разливов усиливалось. Голова кружилась. Тело, сомлев от усталости, падало в разверстое пространство. Максим пробовал кричать, и его крик вырывался всполохами стекольчатого света. Сердце гнало по венам густую кровь. Кожу кололо электричество. Оно распадалось на сотни иголочек, затем собиралось в единое лезвие и рассекало тело от ног до головы.
Максим летел сквозь огненные грибы салюта. Видел мчащегося навстречу ягуара. Из его пасти прорастала мельница с большими лопастями, а сама пасть вытягивалась колодцем. Залетев в него, Максим понимал, что оказался в каменном тоннеле. До боли отчётливо видел, как рядом пролетают тёмно-красные кирпичи стен, бамбуковые хижины, неоновые вывески, рестораны, скалы. Всё это – мультяшное, рисованное, иногда ослепительно реалистичное. Под ним неслась лента чёрного асфальта. Нескончаемое движение в круговороте из кирпичных труб, латунных и черепичных крыш, клумб с цветущей геранью и оштукатуренных стен с узорами из лепных теней. Всё вместе представлялось мешаниной из порванных детских картинок с подписями слов, калейдоскопом из осколков разбитого мира. Стоило заострить внимание на отдельном обрывке или осколке, и они начинали сиять сверхъестественным огнём, обжигавшим сознание.
Максим не знал, падает, парит или вздымается. Потерял себя в нескончаемом кружении. Он был мужчиной и женщиной, старухой и младенцем. Святым развратником, вознесённым в воздух, упокоенным в земле и отпущенным в воду. Он был всюду, став своим рабом и своим хозяином, поедавшим от голода железо и от жажды испивавшим змеиный яд. Он был покойником, лишённым могилы, и могилой без покойника внутри. Жизнью и смертью. Обременённый лёгкостью и благословлённый болью. Падал в воронку из бумажных страниц. Окровавленных и назойливых. Их острые кромки беззвучно резали тело, оставляя подвижный узор вроде пятен ягуара. Максим летел между гигантскими столбами, подпирающими небо и зиждущимися на истоке времён. Столбы были монолитами, и были они белыми, но сквозь пелену их света проступали водопады красных песчинок. И Максим знал: за красными песчинками нет ничего. Нет даже пустоты.
Всё сбилось в мелькание простых фигур. Квадраты, треугольники, овалы. Максим видел шаблоны восприятия. Память о формах, перспективе. Испугался, что заплутает среди них навсегда. Хотел остановить круговорот. Его тошнило. Он кричал и плакал. Рвал себя на куски.
Сосредоточился на глазах, которых у него не было. Весь обратился желанием их открыть. Сосредоточился на вéках, которых у него не осталось. Весь обратился желанием их поднять. И чем глубже концентрировался на стремлении очнуться от сна, тем круговорот становился слабее. Наконец показались вполне различимые и знакомые образы. Перед Максимом мелькали друзья, сокурсники, одноклассники. Он видел и узнавал места в Клушино, Менделеево, Зеленограде, Москве, Ярославле. Старался ухватиться за них. За любое из отчётливых видений.
Наконец распахнул глаза. Калейдоскоп прекратился. ДСП-столешница. Серый металлический каркас и оттопыренный крючок для портфеля. Максим сидел за партой. За первой партой третьего ряда. Возле знакомой, выкрашенной в зелёный двери. Возле знакомого стенного шкафа с мусорным ведром. Напротив знакомой грифельной доски. У доски отвечал знакомый ученик. Максим огляделся. Он был на уроке геометрии. Узнавал тех, кто его окружал, и учительницу, стоявшую возле окна. Не помнил их имён. Силился вспомнить. Но главное, что падение прекратилось.
Максим не знал, почему оказался именно в менделеевской школе. С грустью подмечал давно забытые детали. Его разрисованная деревянная линейка. Тетрадка по геометрии с уродцами на задней обложке, из-за которых ругалась учительница. Учебник, обгрызенный карандаш. И ластик с трещиной. Сзади переговаривались, сдавленно смеялись. Ученик у доски чертил треугольную призму. С улицы доносились голоса рабочих, вызванных переделать клумбы. Всё выглядело настоящим. Максим почувствовал, что плачет. Украдкой стёр слёзы рукавом. Чёрным рукавом его любимой толстовки. Она до сих пор лежала где-то в клушинском доме. Дом… Не верилось, что можно встать, выйти в знакомый коридор с линолеумом, выйти из кирпичного здания школы, пройтись по улице – отправиться к мосту через Клязьму, миновать железобетонные отстойники и оказаться в Клушино, а там выбраться к дому.
