«Несправедливая очередь, – думал Бобка. – Вот что». Неправильная.
Ведь смысл очереди в чем? В справедливости. Сначала ты, потом я (сначала я, потом ты – мысленно поправился Бобка). А какая справедливость здесь? Вот дядя Яша, например. Ему на одной ноге стоять труднее, чем тому деду с палкой. А деду с палкой – труднее, чем той тетке в берете.
«Правильно надо бы так, – прикинул Бобка. – Первым должен стоять дядя Яша, потом дед с палкой, потом тетка». Кому легче стоять, тот пусть дольше стоит. Справедливо? Справедливо.
Или вот эта со спицами. Да она же так может сидеть хоть весь день! Ей-то что? Она и в очереди, можно сказать, не сидит, а развлекается. Вяжет. Тому дядьке с книжкой тоже не трудно: он все равно читает. Почему же тогда он, Бобка, – позади них обоих?
Справедливо? Несправедливо!
Тем более не один, а с дядей Яшей. Бобка поднял глаза. На губе и над бровями у дяди Яши были капельки пота.
– Ты чего? – спросил тот.
– Ничего.
Бобка просунул палец под завязки шапки, чтобы не так чесались. От вида стен цвета овсянки во рту уже стоял вкус этой каши, причем в самом худшем виде: холодной, без масла и сахара… Несправедливо!
«Зато я сижу, – продолжал рассуждать Бобка. – А дядька с книгой стоит». И наверное, завидует: вот, мол, расселся этот мальчик, как барин. Бобка задумался: справедливо ли это?
Но тут дверь, к которой змеилась плотная квёлая очередь, приоткрылась. Высунулась женщина в вязаной кофте. Столкнула с носа очки – они послушно упали ей в руку. Все, кто сидел, привстали, а кто стоял – подались вперед.
– Вы, вы, – кивнула женщина.
Дядя Яша странно поглядел на Шурку, на Бобку, на Сару. Решительно подался навстречу.
Женщина махнула рукой:
– Проходите. Готово.
Дядя Яша бросил им:
– Стойте здесь.
Перекатывающейся подскакивающей походкой направился к приоткрытой двери. Очередь зароптала: «Сама стою уже не знаю сколько», «Мне тоже тяжело», «Я тоже имею право».
«Значит, нам повезло», – понял Бобка. Засучил ногами, сползая со стула:
– Ой, как хорошо! Ура!
Женщина перестала стучать спицами, глянула странно. Бобка улыбнулся в ответ. Стены уже не казались ему овсяными, а лица тусклыми – оттого что смотреть на них осталось совсем чуть-чуть, скоро он отсюда уйдет. Писать и пить при этой мысли захотелось с утроенной силой.
Дядя Яша вышел.
В руках у него были две бумажки.
Бобка почувствовал, что вся очередь на него смотрит. И смотрит – странно. Не так, как смотрела до того, как дядя Яша туда вошел. «Пустяки, – успокоил себя Бобка. – Просто тут такая тусклая лампочка».
Дядя Яша смотрел на бумажки так, будто только что обнаружил, что они написаны по-китайски. Потом протянул их Шурке. И тот тоже вылупился. Оба они молчали.
– Дать вам валерьянки? – предложила женщина со спицами.
– Что там? Что там? – засуетился Бобка, вставая на цыпочки, вытягивая шею, наклоняя к себе Шуркины руки.
Он успел прочесть то, что было печатными буквами. В самом низу: «Делопроизводитель». Выше стояло: «Место смерти», «Возраст и причина смерти». Остальное оплели чернильные каракули, они скорее запутывали, чем проясняли суть.
– Умерли? – деловито забеспокоился Бобка. – И тетя Вера? Точно? Таня точно умерла?
Шурка все глазел в бумажки. Дядя Яша ответил полоумным взглядом.
Бобка не выдержал. Улыбка поползла сама.
Каменная, овсяная тишина встретила его улыбку.
– Ерунда, – успокоил Бобка сразу всех. – Война. С кем не бывает.
Женщина в очереди издала какой-то ослиный звук: и-а.
А другая сказала наставительно:
– Не видите, что ли, у ребенка ступор.
Дядя Яша цапнул за руку его, Сару, потащил обоих за собой. При этом таращился в коридор так, будто тот мог поменять направление и форму, если за ним не следить хорошенько. Бобка хихикал и подскакивал на ходу. Настроение было отличным. Он оказался прав! Более того, дальновиден. «Поумнее некоторых», – распирала Бобку гордость за себя. У него-то давно был готов план. Нет: ПЛАН.
«Сказать им? Не сказать? – никак не мог решить Бобка. – Сейчас обрадовать? Или пусть сюрприз?»
Выкатились на крыльцо, как будто сквозь мокрый занавес. Пошли к трамвайной остановке. Валил снег. Ветер метал его горстями. Сырые тяжелые хлопья били по голове, плечам, в лицо, и тут же таяли.
– Ты что? Ты что? Что тут смешного? – наклонял мокрое лицо к Бобке дядя Яша.
– Я не могу… Не могу… – прыснул и уже и не мог остановиться Бобка, будто его щекотали. Аж слезы набежали.
– Не могу…
Не получалось выговорить дальше: «…не могу пока рассказать». Но ведь и так ясно: план – конфетка!
– Конфетка, – выдавил Бобка.
– Прекрати! – взвизгнул дядя Яша. Встряхнул Бобку, так что тот поперхнулся смехом.
– Ты – прекрати! – налетел Шурка, оттолкнул дядю Яшу. Тот попятился, чуть не оступился. Удержался. Лицо у него стало каким-то плоским. Шурка пихнул ему бумажки:
– На, – отчеканил презрительно. – Теперь бумажка есть. Можешь снова жениться. Для этого ты все это устроил?
У дяди Яши перехватило дух. Дрожащей рукой он комкал оба свидетельства о смерти, Танино и Верино, не попадал в карман.
* * *
Снег валил прямо, косо, вис на лапах и хвосте, залеплял глаза, уши. Усы и брови, всегда такие точные, мокро обвисли и только мешали. Таня еле разбирала дорогу.
Шипело и скрежетало совсем рядом. Сыпались с мокрых проводов синие искры.
Опасно? Опасно. Можно попасть под колеса.
«Стоп». Таня отряхнулась, как бы вращая отяжелевшую шкуру по спирали – от самого носа до кончика хвоста. «Так-то лучше». И вытаращила глаза. Она крутила мордой, уворачиваясь от снежных хлопьев.
Высокий. Нет: высоченный! Конечно, он! Таня вобрала весь его новый облик одним глотком.
– Шурка!!! – заорала она. Понеслась, распарывая мокрый снежный ветер.
Подошел и встал трамвай. Деревянные двери стукнули. Лег прямоугольник трамвайного тепла. Мокро заблестели плечи, шапки тех, кто ждал на остановке.
Их было четверо. Нет, уже трое.
Шурка ткнул что-то в руки одноногому.
– Поздравляю, – как будто сплюнул. Или не Шурка?
Таня осадила скок.
Пассажиры сходили со ступеней, втягивая головы в плечи. То заслоняли, то открывали ей обзор. Таня топорщила уши, таращилась сквозь снежные плети. Мысли ее кувыркались. Уверенность таяла.
Одноногий небритый мужик в ватнике, хоть и пьяница по виду, еще мог быть дядей Яшей. Хотя дядя Яша, всегда щеголеватый и подтянутый, в таком виде на улицу не вышел бы. Никогда. Но допустим. А мальчишка рядом, совершенный бандит по виду, допустим, был Бобкой. Хотя бы по возрасту. Нет, конечно. Бобка не такой. Бобка – нежный. Но тоже допустим.
