Капитан опять придал физиономии дружелюбный вид:
– Не рановато только, на фронт-то?
Таня бросила взгляд на женщину: а как же вчера?.. Как же шоколад? Как же… Но та опустила взгляд в бумаги. Таня надменно скрестила под стулом ноги. Выражение ее лица Шурка узнал, усмехнулся про себя: «Ох, не знает он, на кого напал».
– Не думаю, – ответила.
– А я вот – думаю, – отбросил улыбку капитан. – В тылу работы тоже хватает. Родина в ней тоже нуждается. Или завалы разбирать, улицы расчищать, у станка стоять – не романтично?
У Тани стали наливаться краской уши. Не от стыда – от злости. А капитан все продолжал:
– Чего молчишь? А? Или тебе на фронт надо, потому что мальчики там? Это тебе что, танцы? Лучше б ты… как там тебя звать…
Женщина тихонько придвинула ему метрику.
Тот посмотрел.
– Мира, значит? – пробормотал капитан. – Хм.
«Почему – Мира? – встрепенулся Шурка. – Это же Таня!»
Военный и женщина посмотрели друг на друга. Потом оба на Таню.
Он запнулся на полном скаку. И Таня это заметила.
– Ну и что, – не поняла. – Есть много разных советских имен. Революция, например. Или Владилена.
– Это да, – не стал спорить капитан. Сверился с метрикой. – Родственники что, в Киеве остались?
Таня решила промолчать. Капитан, хмурясь, завозился в карманах. Шурка тоже нахмурился: что это значит?
Капитан несколько раз щелкнул кремнем вхолостую. Наконец, придержал сам себе руку, закурил.
– Я к чему… Видишь ли, Мира… – потер брови, потом глаза. Наконец, поднял взгляд. – Мира, ты комсомолка?
Шурка увидел, как у Тани появилась на виске жилка. Беседа вдруг вступила на тонкий лед, тропинки по которому Таня не знала.
«Трудновато притворяться человеком, о котором знаешь только одно: как выглядит его кость», – заметила сама себе.
– А что? – обтекаемо ответила.
Мужчина хмыкнул, закашлялся дымом. Женщина недоуменно повернулась к нему.
– Извините, – рукой разогнал дым.
– Люся, отнеси ее метрику и вот это в политотдел.
Наклонился над бланком. Шлепнул печать, что-то написал химическим карандашом. Женщина прочла, заглянула ему в лицо, в Танино – но ничего не сказала.
Взяла бумаги и вышла.
«С чего бы вдруг подобрели?» – насторожилась Таня.
– Слушай, Мира…
Капитан умолк. Все тер лоб, брови, переносицу, глаза. Можно было подумать, что он расчувствовался, старается не расплакаться. Но он и не собирался. В голове его как будто проносились молнии, а вместо грома затем – голову разрывала боль. После контузии под Киевом такие приступы накатывали каждый день. Наконец, он смог заговорить:
– Я ведь тебя понимаю.
«То есть?» – подобралась Таня. Но вид на себя напустила надменный:
– Не думаю.
– Нет. Ты права. Не понимаю. Что я знаю… Кроме статьи товарища Гроссмана про Треблинку. Ты ведь тоже читала…
В конце фразы повис вопрос.
Правдивый ответ: «Нет, еще вчера я была кошкой».
Правильный ответ:
– Да. Читала.
– М-да… Очень многие сейчас хотят добровольцами. После статьи товарища Гроссмана.
Поднималась струйка дыма. Таня пожала плечами. Смотрела в пол. «Схожу в библиотеку», – пообещала себе.
– Понимаешь, Мира… Я сам как раньше думал: враг, агрессор, то, сё. Но враг, так подразумевается – это какой-никакой человек. С руками, ногами, головой, ушами. Врага можно победить, переубедить, заключить мир. Так вот. Мира. Это не правда. Это – не люди. Товарищ Гроссман правильно изложил. Это ад. Победить его нельзя. Только уничтожить. Помни об этом, если тебе вдруг ошибочно покажется, что перед тобой – люди.
Таня осторожно кивнула.
Женщина вернулась.
– Ладно, Мира, – обычным голосом распорядился капитан. – Иди в кабинет номер четыре. По коридору и направо. Потом тебя накормят. Выдадут обмундирование.
Таня в своем большом пальто поднялась со стула.
– Спасибо, – впервые сказала она совершенно искренне. Радостно. Улыбка осветила лицо. – Спасибо, товарищ капитан!
А лицо капитана померкло.
«Таня! На Садовую! На Садовую иди! Дом четырнадцать!» – кинулся за ней, закричал Шурка. Таня закрыла за собой дверь – Шурка едва успел отпрянуть: навстречу уже шла женщина.
– Бедный ребенок, – промычал капитан. Шурка резко обернулся. И женщина с папками в руках прошла – и прошла Шурку насквозь, даже не оцарапав форменными пуговицами. Губы у нее были недовольно сжаты.
Капитан опять тер брови, переносицу. Безуспешно разгонял молнии. «Он о Таньке… Ишь ты. А я о нем как неправильно думал», – удивился Шурка.
– Вот именно. Товарищ капитан. Ребенок! Девочка. Нечего таким на фронте делать.
– Ты же сама знаешь. Она должна. Иначе не сможет с этим жить дальше. Она же сама еврейка.
«Кто?» – не понял Шурка. Женщина, наверное, тоже. Потому что сердито засопела.
– Есть инструкции. Добровольцев – в тыловые соединения направлять. А не на фронт.
– Ну катись в политотдел, – быстро согласился капитан. – Валяй. Донеси.
Женщина отшатнулась. Смутилась. Помотала головой.
– Месть – не выход. Не ответ.
Лицо у капитана как-то набрякло.
– На Треблинку? А что – ответ на Треблинку? На Киев? На всё вот это, что мы видели на освобожденных территориях?
– Жизнь.
Капитан помолчал.
– Люсь, а ты бы на ее месте что чувствовала? Как поступила? Засела в тылу? Наверчивала себе кудри? Танцевала под патефон? Жила? Как ни в чем не бывало?
Та сжала губы. Потом ответила каким-то чужим голосом:
– Сбежала бы на фронт.
Но Шурка их уже не слушал. «Ее теперь зовут Мира Вайсблюм. Мира. Вайсблюм», – еще раз повторил он себе непривычное имя. Он ничему не удивлялся. Во сне почему-то никогда ничему не удивляешься. «Надо искать не Таню. А Миру Вайсблюм», – он видел это имя с обеими заглавными и всеми строчными буквами. Ровно так, как женщина записала. Видел все их петельки, хвостики, перемычки. Запомнил, успокоился. Приближался слой темных облаков.
Шурка провалился в них, прижимая новое Танино имя к себе сомкнутыми веками. Он летел сквозь облака, когда огромная легкая черная ладонь одним движением стерла имя. Стерла Таню. Стерла и женщину, и мужчину в ушастых штанах. Осталась одна чернота.
Потом она стала темно-серой. Потом темно-красной. Потом Шурка увидел шершавые колонны, просторно разбегающиеся во все стороны. Елена Петровна стояла на том же месте, держала в руке лист папоротника.
