«Но девять дней! Девять, он сказал? Разве это возможно?»
Или когда очень надо узнать, возможно все?
А у кого спрашивать? Не у дерева же?
Открыл сперва правый. Потом только левый. Обоими он видел одинаково хорошо. Наверное, это к лучшему? Какой глаз ни выбери, будет не так обидно?
А кто будет ждать у дерева?
– Ты чего? Плачешь?
Он убрал ладони.
Елена Петровна стояла перед ним: нелепая, чулки в дырках, одежда перепачкана, волосы растрепаны, на лице – комариные укусы, царапины, ссадины. За руку она держала Сару, из другой руки у Сары свисала узелком кукла. Таращились угольные глаза.
– Идемте.
– Куда?
Вжик, вжик, вжик – наяривала где-то высоко синица.
– К дереву, – ответил Шурка.
– Ты что, смеешься? – устало спросила Елена Петровна. – Это лес. Здесь везде – деревья.
– К дереву, – повторил Шурка. – Мы как-то поймем, что это – то дерево. Когда его увидим.
Глава 12
Таня стояла навытяжку. Подбородок вверх, руки по швам, ступни вместе. Как научили.
Женщина за столом писала и делал вид, что не видит ее. Таня скосила глаза. Белые стены, белые шкафчики. Пахло хлоркой.
Лоб под пилоткой чесался.
На женщине была гимнастерка. Белый халат накинут на плечи. Пробор в сероватых волосах был как будто прихвачен инеем: седина. Женщина встала, переложила бумаги. Взгляд скользнул мимо Тани. «Ну и ладно», – надменно подумала Таня. Дверь за ней лязгнула, заскользила в сторону. От чужого взгляда зачесалось между лопатками. Тане мучительно хотелось обернуться.
– Это еще что такое? – голос был женский, недовольный.
– Пополнение тебе. От капитана Печкина, – ответила из-за стола другая и наконец повернула к ней голову. Радости в ее лице Таня не увидела.
Радости в голосе другой – не услышала:
– Печкин что, совсем уже?!
Вторая женщина выступила из-за Таниной спины. Она была красная, плотная и низенькая. Как гидра в последней стадии раздражения на школьном плакате по биологии, подумала Таня. Лицо красное, руки красные, особенно красные из-за белой шапочки, надвинутой на самый лоб, из-за белого халата, закатанного на локтях.
– У него и спрашивай, – женщина за столом отложила ручку. Начала сворачивать папиросу.
Вторая женщина обошла Таню, осматривая, как козу, которую собиралась купить. Вернее, не купить.
– Печкину в дурдом пора, – возмущалась она. – Контуженный на всю бошку. Она как раненых таскать и ворочать будет?
Женщина с папиросой приподняла и опустила погоны: мол, мне откуда знать. Женщина в шапочке уперла руки в боки, еще раз оглядела Танины стати. Медленно провела взглядом сверху вниз. Бросила сердито:
– Это что ж получается, я…
Но женщина с папиросой вставила между затяжками, прикрывая глаза от едкого дыма:
– Ленинградское пополнение.
И краснолицая осадила на полном скаку. Закрыла рот. Руки ее обмякли.
– Ладно. Найдем, чем занять. Пока откормим.
«…а потом съедим», – с неприязнью подумала Таня. Краснолицая заметила.
– Ты мне тут не зыркай, – погрозила паль-цем.
Женщина за столом разогнала дым рукой, подошла к Тане:
– Поступаешь в распоряжение лейтенанта Соколовой.
«Лейтенант, значит, а?» – на гидру Таня старалась не смотреть.
– Есть, – отозвалась, как учили.
– Койку тебе уже определили?
– Так точно, – как учили.
– Кругом… – негромко скомандовала женщина с папиросой, – марш!
Таня задвинула за собой скользящую дверь. Коридор был пуст. Неподвижно висели занавески. Поезд стоял. Таня задержала шаг, затаила дыхание. За дверью зарокотали голоса.
«Приспичило ж Варьке рожать в Ленинграде!» – возмущалась краснолицая Гидра. «Безответственно с ее стороны! Так подвести коллектив. Не могла она родить в Свердловске? Или в Молотове?» Что отвечала та, с папиросой, Таня не слышала. Женщина с папиросой была выше Гидры по званию: чем выше звание, тем тише голос. Громче всех орут сержанты, это Таня уже заметила. «Вот там девки – это да… Уралочки, одно слово». Лязгнуло в конце коридора. Таня вскинулась, отпрянула от двери. Посторонилась, пропуская в узком коридоре румяную женщину с мешком. Таню обдало запахом пота, йода и угля. Посмотрела вслед: удалявшаяся спина была широкой, как шифоньер. Мечта Гидры. Таня не могла отвести глаз от могучих икр. От плеч, круглых, как футбольные мячи. «Руки толщиной с мою ногу», – мрачно признала она.
– Новенькая? – обернулась девушка, спуская мешок. «Тот же взгляд», – отметила Таня: как на козу, которую никто не стал бы покупать. А пришлось. «Ну извините». Таня кивнула.
– Ты не в ту сторону идешь, – мотнула головой. – Иди за мной.
– Вам помочь? – пискнула Таня.
Великанша хмыкнула и одним плавным движением взвалила мешок обратно.
К вечеру Таня знала главное.
Длина коридора в вагоне – пятьдесят восемь тряпкошагов.
Площадь вагона-аптеки – сто пятьдесят шесть тряпкошагов.
Площадь вагона-перевязочной – триста семьдесят тряпкошагов.
Тряпкошаг был ее личным изобретением. Единицей измерения времени.
Площадь вагона-операционной… Триста одиннадцать… триста двенадцать… А вода, что льется с тряпки в ведро, все еще похожа на сильно разведенный клюквенный морс. Ломило спину. Гудело в голове. В коленях торчали железные штыри – каждый раз, когда Таня опускалась на пол, они врезались еще глубже, так что темнело в глазах. Руки напоминали ту же гидру с плаката, тоже в последней стадии раздражения. Красные, опухшие, с пятью щупальцами. Таня выжала тряпку в воду: «холодную!», как приказала Гидра. Вода уже была похожа на воду. Счет тряпкошагов Таня потеряла. Много. Сунула тряпку в мешок.
Фамилия главного хирурга была Емельянов. Товарищ полковник. Это Таня теперь тоже знала. «Отдохни… – сказала Гидра, то есть товарищ Соколова. Покосилась на шаркающую и хлюпающую тряпкой Таню, добавила. – …те, товарищ Емельянов».
Полковник мыл руки. По самые локти. Кивнул серым, набрякшим лицом. Показал Гидре два пальца. Стал комкать в руках полотенце.
– Я девчонкам скажу. Через два часа вас разбудят.
Емельянов уронил полотенце на пол. Таня подняла. Переложила в мешок. Встряхнула его, на боку развернулась надпись трафаретом: ОПЕРАЦИОНАЯ. Спина блаженно заныла: наконец, выпрямилась! Таня поволокла мешок с орфографической ошибкой, а также простынями, салфетками, полотенцами, шапочками, халатами в вагон-прачечную (сто пятьдесят два тряпкошага, кстати): кипятить. Дезинфицировать.
