– Вынести не забудь! – рявкнула вслед Гидра. Стукнула носком по ведру. Оно не загудело. Полное.
– Помню, – огрызнулась Таня, поправилась. – Есть.
Отволокла мешок. Сбросила девочкам. Пошла к себе – повалиться на кровать. Забыться до утра. Пока не разбудят. Вспомнила: ведро. Повернула. Сквозь вагоны, сквозь тамбуры: в операционную.
Если бы поезд шел, она бы упала – не одолела бы вагонную качку. Но поезд стоял.
Таня взяла ведро. Съехала и легла обратно крышка. Пришлось схватить обеими руками. Потащила к выходу.
Дверь была открыта. Вечер был светлым, как будто в банке с водой первый раз вымыли кисточку с синей краской. В эту синеву красиво вплетался сизый табачный дымок. Таня узнала женщину, которая сидела утром за столом. Та увидела ведро, посторонилась. Зажала папиросу зубами, нагнулась куда-то, протянула Тане:
– Держи.
Лопата.
– Отойди туда, – махнула рукой. – Там увидишь, где траншея. Потом засыпь.
Таня тупо выдохнула:
– Есть.
«Разберемся», – схватила лопату за черенок. Ведро в другой руке сразу стало тяжелее – казалось, сейчас дужка рассечет ладонь и полопаются жилы. Таню мотнуло.
– Осторожнее, – отшатнулась женщина, роняя пепел.
– Есть.
«Интересно, может одна рука стать длиннее другой?» – тупо прикинула Таня. Интересно на самом деле не было.
Таня скинула вниз лопату. Обеими руками поставила ведро на ступеньку вниз. Спустилась следом сама. Переставила ведро еще. Спустилась сама. Спрыгнула на землю. Увидела, что дверь на другом конце вагона тоже открыта. В сумерках двигались два оранжевых светляка: поднимется вверх, вспыхнет, опустится вниз – и всё по новой. На ступеньках сидел Емельянов. Рядом Гидра. Оба курили. Нет. Наблюдали. За ней. «Бдят», – нарочно не глядела на них Таня. Мысли были какие-то войлочные. По-своему уютно: мягкая тупость. Таня сняла ведро. Подобрала лопату.
Траншею заметила сразу. «Мусор надо закопать, чтобы не оставить след. Врагу. Например». Здесь. Воткнула лопату в отваленную землю.
Поставила ведро. Сняла крышку.
Там лежала нога. И нога. Две ноги. «Обе левые», – отметила Таня. И следом: «Раньше я бы завизжала». Таня обернулась на поезд. Три оранжевых светляка неподвижно висели в воздухе. «Проверка, – поняла. – Гады. Думают, я к ним от мамочки с папочкой пришла». Отвернулась, усмехнулась: «А плевать». Не нужна мне ваша любовь. Не ваша и ничья. Только койка, одежда и еда каждый день. А это есть. «Глазейте, сколько влезет».
Подтащила ведро к краю траншеи. Опрокинула. Чавкающий резиновый звук. «М-да, – спокойно смотрела вниз Таня. – Раньше я визжала от любой ерунды, как дура. Раньше меня можно было впечатлить». Выдернула лопату. Демонстративно повернулась к вагонам, к светлякам спиной. Вонзила черенок, наступила ногой и принялась метать в траншею землю.
– Молодец, – неслышно для Тани похвалила ее Соколова. – Боец.
Полковник Емельянов выпустил из носа вниз два сизых клыка дыма. Соколова повернулась к нему: «Сердится», – поняла. Если все было как обычно, дым выходил изо рта и вверх. А если все хорошо – кольцами.
– Ну а что? – возразила Соколова. – Когда к линии фронта вернемся, и не такое увидит. Надо узнать, тянет она или нет. Прежде всего, ей самой – узнать. Если не тянет, отправим в тыл. Пока не поздно.
Емельянов недовольно крякнул.
– Считаешь, не потянет? – удивилась Соколова.
Емельянов закусил папиросу, мотнул головой.
– А что тебе? – начала и сама сердиться Соколова. – Надо было такую, чтобы хлопалась в обморок при виде мыши? Такую?
Емельянов покачал головой.
– Ну и? – удивилась Соколова.
– Надо такой мир. В котором девочки хлопаются в обморок при виде мыши. А не закапывают отрезанные ноги.
Отшвырнул недокуренную папиросу. Схватился за перила. Втянул себя в вагон, крикнул уже оттуда:
– Через час с половиной разбуди!
– Хорошо, – ответила Соколова. Она глядела на Таню. «Может, он прав. Конечно, он прав, – думала она. – А толку-то, что прав».
Таня стояла у взъерошенной земли. Мыслей не было. Она вспомнила руку – кость, которую нашла в подвале разбомбленного в Ленинграде дома. А в таких случаях – что говорится? Спите спокойно? Солдаты, которых оперировал Емельянов, живы. Хоть и без ноги. Всё, можно сказать, хорошо. Она взяла лопату и побрела к вагонам.
– О пуле надо знать главное – что?
Командир поезда Мирзоев ходил вдоль строя, только строй был короткий: санитарок было немного, да и сам поезд – небольшой: поезд-челнок. Туда и обратно. Перехватил самых тяжелых раненных и – шмыг! Обгоняя снаряды, бомбы, смерть. Большим – длинным и тяжелым – поездам, поездам-госпиталям, туда нельзя. Это был поезд «скорой помощи», говоря забытым мирным языком. Разгрузил раненных в тылу – и обратно на фронт.
Останавливаясь только для неотложных операций.
Строй кончился сразу после «что?», Мирзоев крутанулся на каблуках.
– Рядовая Иванова?
– Пуля – дура! – молодцевато выкрикнула румяная санитарка.
– Что-о-о?
– Это не я, – пробасила Иванова. – Это великий полководец Суворов сказал. Пуля – дура. А штык – молодец.
Девицы захихикали.
– Разговорчики в строю!
Пристукнули сапоги, вздернулись подбородки. Одна не выдержала, опять прыснула. Мирзоев метнул убийственный взгляд.
– Товарищ Суворов воевал на устаревшем вооружении, суждения его сегодня уже не годятся, – проворчал он. – Пуля – не дура. Пуля… – назидательно поднял палец он, – всегда попадает в эпицентр. Вот перед вами враг.
Он простер руку. Перед строем, на строго отмеренным Мирзоевым расстоянии в сто шагов, торчали пугала: старые мешки на палках.
– Ваша задача – сделать ее эпицентр наиболее поразительным для врага.
– Поражающим, – машинально поправила Таня. Хотя, в принципе, Мирзоев был хорошим человеком, цепляться к нему не особо и хотелось.
– Рядовая Вайсблюм…
Поздно. По строю понеслось:
– Впечатляющим… Потрясающим… Удивительным… Ошеломляющим…
– Смир-на! – рявкнул Мирзоев. Но без веры в себя. Он знал, что его никто не боится.
Он и не хотел быть командиром, которого все боятся. Слушаются – этого достаточно. «Дети», – сжималось у него сердце, и он одергивал себя – иначе никакое сердце не выдержит. Не дети, а «личный состав военно-санитарной единицы».
– Рядовая Вайсблюм. Шаг вперед.
Таня двинула вперед сапогом, другим.
Мирзоев кивнул на выложенные вперед винтовки. Деревянные приклады темнели, отполированные множеством рук. Винтовки были старые. Таня взяла ближайшую. Передернула затвор, как учили. Вскинула к плечу, как учили. Склонилась щекой, как учили.
