Теперь уже вагоны были видны отчетливо. Зеленые стены. Красные кресты. Занавески.
Открытая дверь.
Таня поставила мешок. Влезла следом.
Тихо.
«Наверное, еще идет операция». В коридоре никого. «Конечно, еще идет операция».
В тамбуре стоит солдат. Часовой. Таковы правила. «Угощу и его. Тут на всех хватит». Таня рванула дверь в тамбур.
Часовой сидел, уронив подбородок на грудь.
Танин взгляд тупо отметил неважное. Носки его сапог смотрели друг на друга.
Сердце забилось в горле, в висках. Мешок прилип к полу.
Таня перешагнула его. Вернулась в коридор. В глазах прыгали черные мушки. Они жужжали в ушах.
Взгляд тупо отметил: доктор Емельянов лежал крест-накрест поверх пациента. Товарищ Соколова пробила головой стеклянный шкаф с медикаментами, и там осталась.
Сестры Колонок в операционной не было. «Это же не может быть она. Не она», – поправила себя Таня.
Побежала по коридору. Дернула на себя дверь купе.
Шелехова лежала у койки. Расческа в руках. Затылок вверх. Валик волос мок в луже. Кровь еще вытекала. Таня знала, что это значит.
Извернулась, как кошка, прилипла спиной к стене у окна.
«Поганые ягоды». А Иванову отбросило на пол. Один глаз приоткрыт. Глядел на Таню.
«Если бы не ягоды, я бы тоже… вот так». Взгляд тупо вобрал ненужное: винтовки Мосина стояли в ряд у стены – никто не успел их даже схватить.
Таня не дыша заглянула в щель между рамой и занавеской. Они уходили – туда, откуда пришли. Шестеро. Нет, восемь. И там еще примерно столько же. Так близко, что видны красные шеи над черными воротничками. Переругивались гортанными голосами. Один толкнул другого в плечо. Линия фронта изгибается и движется. Минуту назад не было. Через минуту – снова нет. Ремни наискосок. Значит, автоматы.
Таня присела. Колени к груди. «Ягоды спасли мне жизнь».
Теперь затаиться. Я пришла с другой стороны состава. Они не знают, что я здесь. Сердце билось. Она была просто комком вокруг бьющегося сердца. Лежала затылком вверх Шелехова. Глядела полузакрытым глазом Иванова.
Таня зажмурилась. «Нет. Ягоды дали мне выбор».
Они не знают, что я здесь. Но можно сказать иначе: вот именно! Они – не знают. А я – здесь. Таня зажмурилась.
Что же сказать? Что выбрать? Разве есть – выбор?
– Ночь коротка-а-а-а-а, – запела Таня одними губами.
– Спят облака-а-а-а-а.
Ритм вальса диктовал плавную точность движений. Развернулось пружиной тело. Рука цапнула винтовку.
Дальность боя винтовки Мосина увеличивается, если есть оптика. Оптики нет. Остается быстрота. Точность и быстрота.
Теперь Тане уже казалось, что она может видеть их не глядя. Осязая вибрации воздуха, как будто она снова – кошка. Неслышно летящая смерть. Бессмысленно удирать от кошки. Время для кошки движется медленнее, чем для мыши. Чем для людей. Тебе кажется, что ты улепетываешь во все лопатки. А кошка видит лишь вязкое копошение.
– И лежит у меня на ладо-о-о-они, – беззвучно выводила Таня. Опустила окно.
Дюжина удаляющихся спин. Таня не думала про них лишнего: цели.
– Незнакомая ваша рука, – спокойно и точно уперла приклад в плечо, склонила щеку.
А патронов – пять. «Ну что ж, – усмехнулась, – всем не угодишь».
Теперь они не шли. Стояли, о чем-то спорили. Какая разница.
Замедленно, как в прозрачном киселе, Таня видела, как раззеваются их рты. Как набухли у них капельки пота над верхней губой. Веснушки у одного, оттопыренные уши и железный крест у второго, у третьего сполз ремень – теперь уже он его не подтянет, четвертый был кудрявый, но кому теперь какое дело? Пятый… Да какая разница.
Таня свистнула. Пусть знают, что сейчас будет. Палец тут же лег в дугу спускового крючка. Вдох. Они обернулись. Время для кошки движется медленно. Куда медленнее, чем рука, которая переводит механизм, досылая патрон. Или палец, что нажимает на курок.
– Ночь коротка-а-а-а.
«Я тоже умею отнимать».
– Спят облака-а-а-а.
Одному снесло лоб. Из шеи второго вырвался кровавый фонтанчик, когда самый первый – стал валиться, а последний – понял, что умер.
На всякий случай: щелк. А жаль. Она бы успела.
А потом навстречу ей взвился рой железных пчел.
Время для кошки движется медленно.
Таня смотрела, как они летят. Как приближаются, вибрируя и жужжа, их скругленные рыльца. Стояли колонны деревьев. Подняла взгляд: небо далеко, с краю, начало чернеть и сворачиваться, как горящая бумага. Таня смотрела, как идет темнота. Страшно не было.
– И лежит у меня на ладони-и-и-и, – пела Таня навстречу пчелам.
Девичий хор уже подхватил, зазвенел, в нем как всегда смешно выделялся бас Ивановой:
«…Незнакомая ваша рука».
