Шурка сел на корточки. Маленькая грязная пухлая рука на запястье была словно перетянута ниточкой. Обнимала мощную грязную спину: вероятно, папину. Ноготки были крошечные. Видны были ямочки на тех местах, где у взрослых выпирают круглые костяшки. У Бобки были такие руки. Давно-давно. Когда еще были все: и мама, и папа, и Таня. Шурка не выдержал. Протянул саднящие пальцы, погладил пухленькую руку.
Удивился. Почему-то думал, она будет теплой.
Мрамор был холодным, как лед.
Шурка встал и пошел искать свою куртку.
К вечеру, как обычно, чувство, что Таня жива, что он вот-вот ее встретит, полностью исчезло.
* * *
Снег был только на тех домах, что пока еще стояли мертвы. С живых, а также с мостовой, мостов, тротуаров, проводов его согнало тепло машин, трамваев, магазинов, пешеходов. Хорошо. Таня ненавидела городской снег: мокрый, липкий, висит потом на шубе ледяными бомбочками.
Остановилась, задрала голову. Буквой «А» стояла деревянная лестница. На ней – сапоги. В сапогах – женщина. Женщина с железным грохотом сбросила вниз указатель. Таня отпрыгнула всеми четырьмя лапами. Бам! Бам! Бам! – неслось ей вслед: женщина добивала молотком новый, только что подвешенный. Таня обернулась и дальнозоркими глазами прочла на нем: Невский проспект.
«Хорошенькие дела», – подумала она. Ладно. «Мне-то писем не писать». Улица все равно та же самая, никуда не делась, как ее ни назови. Таня остановилась, прикусила на плече блоху. Потрусила дальше.
Старалась держаться стен. Если что – сразу в подвал.
Воздух пах бензином, а тот, что врывался через боковые улицы с реки, – не пах рыбой. Реки еще стояли подо льдом. Ветер ворошил Тане мех.
Бежать по асфальту было тяжело. Твердо.
Мимо шли ноги. В сапогах. В ботах. В ботинках. Прошли шелковые, в лакированных туфельках. Таня даже остановилась: шикарно – подумала. Вот бы… Быстрый блеск – справа! Таня сжалась для прыжка. Ложная тревога. Задрала голову. Девушка руками в ватных рукавицах – как будто это был кусок льда и голыми руками можно было нечаянно его растопить – устанавливала в слепое окно прямоугольник стекла. Блеск перестал шататься. Другая девушка уже обкладывала стекло по краям коричневыми колбасками замазки. Дом тотчас прозрел. Изумленно глядел своим новеньким – единственным окном-глазом. Как будто пил небо и не мог напиться. А ловкие щекочущие руки уже возились в других его слепых глазницах – забранных картоном, досками, обугленных. В сыром воздухе Таня ощутила, как дунуло сухое тепло, как от печки. Оно шло от дома. «Ишь ты, радуется», – подумала Таня.
И вдруг целый мир дал ей под дых. Глаза померкли.
В первый миг Таня подумала: грузовик?
Потом: обстрел?
Но она была жива. Небо – тихим и низким. Шли мимо ноги. Сердце летело кувырком.
Впереди шел Шурка.
Таня понеслась скачками, свивая и распрямляя тело. Удары асфальта отдавались в лопатках, в крестце. А родная фигурка – куцее пальто, тощая шея, нелепая шапка – удалялась, как в дурном сне. Хорошо хоть прохожих немного. Таня налегла, умирая от нежности и одышки. Теряя силы. Кошки – городские гепарды – сложены для быстрых коротких бросков, эх! Не для погонь. «Шурка! Стой!» – отчаянно завопила она:
– Шурка!!!
Он вздрогнул, отскочил – и оказался незнакомым мальчишкой:
– Тьфу, холера полосатая. Пшла! – лягнул ногой воздух, метя Тане в бок. Таню обдало едким запахом его страха. Полоснуть его, что ли? Да лень мараться.
Она потрусила дальше. Во рту кислый вкус досады. «Маленький говнюк». Хотел ударить ногой – ее! Потом поняла: досадно – на саму себя.
«Конечно, – соображала на ходу Таня, – вот ведь я дура какая. Я искала – мальчика. А Шурке… сколько ему уже? Здоровенный, наверное, вымахал».
Чувство было одновременно приятным и жутким.
Один раз, лежа на чердаке, глядя, как в пробоинах в крыше вьется снежок, Таня задумалась: а сколько лет ей самой? Кошки сколько вообще живут? Кошек у них дома никогда не было. Девять лет? Пятнадцать? По спине продрало холодом. Таня зарылась носом поглубже в собственный хвост и больше про это старалась не думать.
«Юноша, значит, а? Шурка?! Юноша?!» – она усмехнулась. Не может быть! Еще как может. Беспокойство охватило ее: а вдруг я его несколько раз видела – и попросту не узнала? Люди ведь меняются. Мог он измениться настолько? Не только рост. А вообще всё. Что там бывает с мальчиками. Прыщи. Мерзкие тощие усики. Руки-грабли. Ломающийся голос. Шурка?! Фу-у-у-у. Она прыснула.
– Стой! Назовись! – окликнул ее воинственный голос.
Таня хмыкнула. Не остановилась.
– Пароль!
Таня закатила глаза. Еще одна туда же. Все сейчас понабрались этих выражений.
– Входишь в зону моей оккупации.
– Пошла в жопу, – лениво бросила Таня.
– Вызываю на бой! – провыло сзади. Таня не обернулась.
Таня слышала мягкие скачки по асфальту. «Вот дура. Кто ж так делает?» – дернула усом Таня. Кошек в Ленинград наловили бог весть откуда. Деревенским труднее всего было привыкнуть к большим улицам: справа дома, слева дома, внизу асфальт, вверху небо, а между домом и домом не просунуть и листка бумаги; бежишь по улице – всё равно что в трубе: ни свернуть, ни шмыгнуть, только прямо. Опасно? Опасно. Улиц надо избегать.
– Моя зона-а-а-а!
Кошка летела в лобовую. «Деревенская, наверное», – смягчилась Таня. Подпустила поближе. На!
Никто из прохожих и не заметил, что две кошки шипя сцепились и расцепились. Видели только две мохнатые фигуры. Одна на тротуаре, хвост трубой. Другая облизала разодранный бок. Завывая, потрусила прочь, нырнула в арку.
– Пароль ей скажи, – фыркнула Таня угрюмо. Победа за ней, а настроение – почему-то поганое.
Таня растопырила перед глазами пальцы: почистить оружие, прежде чем убрать.
Когти были великолепны. Пять острых серпов. Но привычной гордости при виде них не ощутила.
Это Шурка-то изменился? Да что вы говорите! «…и хвост в придачу. Высший класс, – мрачно думала Таня. – А так, вообще, узнать меня довольно легко».
Стряхнула с когтей сизые клочья чужого меха. Крикнула в арку:
– Из дворов не высовывайся! Чучело гороховое!..
«…Не все такие добренькие, как я», – проворчала и потрусила дальше.
Глава 3
Сара схватилась руками за трубу. Прижалась. В желудке защекотало. Крыша покато убегала вниз.
Новости. По таким она раньше не ходила. Как же у них дома-то, у людей на последнем этаже? И потолок косой?
В этом городе все не так.
Сколько Сара могла видеть: крыши, крыши, крыши. Зеленые, красные. Иногда – почерневшие. Или просто провал: прямое попадание бомбы. Выпукло блестели вдали шлемы-купола. Темнела стальная лента реки. Небо, низкое и тяжелое, держал лишь тоненький золотой шпиль – того и гляди хрустнет под тяжестью ноши. Хотелось пригнуть голову, втянуть в плечи. Чтобы не набить об это небо шишку.
