– Как ты думаешь, что теперь будет? Ты побежала к Энни, а она уже говорила со мной. Она и Бобу расскажет.
– Он не знает, – Мария затрясла головой. Слезы заблестели в ее глазах, и Дэвиду захотелось обнять жену, но он не мог. Его сковывало предчувствие близкой катастрофы.
– Если бы я мог вернуться на семнадцать лет назад и исправить все, что мы сделали! – воскликнул он, хватаясь за голову.
– Нет! – Мария вскочила с кресла. – Не говори так! Никогда не говори так, Дэвид.
– Нам не надо было… – Дэвид замолчал. Он никогда по-настоящему не признавался, что всю их жизнь на Эвергрине ему казалось, что он идет по тонкому канату. Что в какой-то момент они могут поскользнуться и все, что они построили, разлетится вдребезги.
Он никогда не говорил жене, что каждый день молит Бога о прощении и просит не отнимать то, что у них есть, хотя они этого и не достойны.
Во многом Дэвид восхищался силой духа своей жены: несмотря на все ее тревоги, едва ли это может разрушить ее изнутри, как его.
– Мы можем сделать только одно, – сказал он. – Проследить, чтобы Айона уехала с острова. Ей нужно спешить, пока Боб не добрался до нее. Она внизу, у причала. По крайней мере, я ее там оставил.
Дэвид умолчал о своем откровенном разговоре с Айоной. Возможно, ему следовало быть честным и признаться жене во всем, однако он не хотел, чтобы Мария сейчас накинулась на него.
Он провел рукой по волосам, и взгляд Марии проследил за его рукой, остановившись на макушке.
– А где твоя кепка? – поинтересовалась она.
– Что? – рассеянно спросил Дэвид. – Где-то оставил. Кажется, ее подобрал Грэм. Мария, ты слышала хоть слово из того, что я сказал?
Жена кивнула.
– Ты хочешь, чтобы я поговорила с ней?
– Да! – крикнул Дэвид. – И немедленно. Разберись с этим, Мария.
Настоящее
Глава 30
Я покидаю дом Энни, и небо освещает новая вспышка молнии. Косой дождь хлещет мне прямо в лицо. Я бегу в обход леса по размокшей тропинке, чувствуя, как замирает сердце и кружится голова от моей неожиданной смелости.
Энни сказала, что я похожа на маму: ее поступки объясняются чем-то, что можно было бы назвать храбростью. Я не помню в маме такой черты, но теперь я чувствую ее в себе.
И все же, я веду себя храбро или глупо? В последние дни меня так захватила потребность в истине, что я стала слепа к возможным последствиям.
Мои ботинки шлепают по грязи, забрызгивая ноги, промокшая одежда липнет к телу как приклеенная.
Нет смысла искать альтернативы своим действиям, главным образом потому, что альтернатив не существует. Я не остановлюсь, пока не узнаю, действительно ли мой брат убил Айону или же кто-то другой счастлив, позволяя ему думать, что он это сделал.
Я не остановлюсь, какие бы чужие секреты мне ни открылись.
За тонкой занавеской у Боба и Руфи горит тусклая лампа. Я стучу в дверь и жду всего несколько секунд, прежде чем Руфь открывает ее. Как и Энни, она уже одета для сна и стоит на пороге в длинном бордовом бархатном халате, завязанном на талии. Когда я снимаю капюшон, Руфь бледнеет, но молча отступает в сторону, впуская меня.
Я перешагиваю порог, и она закрывает за мной дверь, устремляясь на кухню, где резко останавливается у стола. Она торопливо проводит по нему рукой, сгребая со стола фотографии.
– Джилл? – уточняю я.
Руфь кивает.
– Боб здесь? – Я оглядываюсь.
– Он на заднем дворе. Упало дерево и пробило окно.
– Руфь, мне нужно поговорить с вами обоими.
Она снова кивает, глядя на снимки, которые сжимает в руке.
– Ей не нравилось наверху утеса, ведь так? Моей Джилл. Она никогда не любила это место. Я это знаю, но он решил, что скамейка будет там. Он говорил, что здесь ее все увидят. А ей там не нравилось!
– Джилл любила весь остров, – возражаю я. Вода стекает по моему плащу, образуя крошечные лужицы у моих ног. Я снимаю плащ и бросаю его, скомкав, на коврик у двери. Руфь опускается на стул, а я сажусь напротив нее.
– Но это не было ее любимым местом, – настаивает Руфь. – А какое было? – Будто остекленевшие, ее глаза смотрят куда-то сквозь меня.
– Озера, – отвечаю я. – Джилл очень любила озера.
Руфь зажимает рот ладонью, удерживая слезы.
– Мы отдалились друг от друга. Когда она была маленькой, мы были неразлучны, однако в какой-то момент… – Она замолкает. – Я никогда не сопротивлялась ему, и Джилл это знала. Я читала в ее глазах, что она потеряла веру в меня, но я продолжала бездействовать.
– Джилл знала, что вы ее любите, – не выдерживаю я. Страдания женщины ощущаются почти физически, и, независимо от того, что она сделала, мне ее невыносимо жаль.
– Моя мать всегда говорила, что муж должен быть важнее всего, и много лет Боб был всем, что у меня было. Я никогда не ожидала, что однажды появится Джилл. Но и тогда Боб оставался для меня главным. Даже когда я понимала, что он не прав. Знаешь, несмотря ни на что, я восхищалась твоей матерью. Она всегда делала то, что было правильным для ее детей.
У меня перехватывает дыхание. Я собираюсь спросить, как это понимать, но Руфь продолжает:
– Напрасно я всю жизнь заглядывала ему в рот.
Она роняет руку с фотографиями на колени, а другой нервно сжимает ворот халата.
– Руфь… – Стук моего сердца отдается эхом в ушах. – Я знаю правду. Я знаю, что вы не биологическая мать Джилл.
Рука Руфи скользит вниз, теребя край халата, пока не замирает на полпути к коленям. Кажется, она перестала дышать, и только еле заметное движение в груди говорит об обратном.
Я жду возражений, однако Руфь выглядит так, будто давно ждала этого разговора.
– Я имела полное право быть матерью, – едва слышно произносит она. – Это все, чего я хотела в жизни. Я смотрела на таких, как она, и думала: почему Бог дал ей двоих детей, а мне ни одного? Это несправедливо, – Руфь обжигает меня взглядом. – Тебе Энни сказала, – тихо добавляет она. – Не думала, что она когда-нибудь это сделает.
– Нет. – Я поднимаю голову: – Разве Энни знает об этом?
– Тогда кто?
– Я встречалась с матерью Айоны. Айона приехала на остров искать Джилл, верно?
Руфь усмехается, качая головой. Не отвечая на мой вопрос, она произносит:
– Да разве она мать? Она никогда не была матерью! Она не хотела ни одного из своих детей. Ей было безразлично, хватает ли им еды. В комнате стояла вонь от подгузников, потому что она не меняла их весь день. Старшей было шесть, а девочка все еще бегала в памперсах! – Глаза Руфи округляются, и я вижу, как в них сверкает огонь. Как только мы обе понимаем, что речь идет об Айоне, моя собеседница отводит глаза. – Она вечно то пила, то была под кайфом, ей было не до детей. Материнство – дар Божий, и она его не заслужила! – Руфь с вызовом выпячивает подбородок.
