Дома мать учила жизни, а у меня в ушах стояло шуршание кисточки. Когда она переходила на крик, кисточку заменяли газеты. Я мысленно рвала их на куски, слушая чудесное «хрр-р! хрр-р!»
Иногда мне давали маленькие роли. Я выбегала в платье служанки, которое сшила сама, ставила на стол поднос с фруктами: и то, и другое было слеплено мною собственноручно. Я играла фрейлину, девушку из толпы, паренька, продававшего каштаны, и белку-летягу. Хотелось ли мне сыграть главную роль? О да! Был ли у меня хоть один шанс? Не больше, чем у завхоза Кондратюка. В студии хватало красивых артистичных девчонок.
Но я все равно была счастлива. Впервые после смерти бабули.
А в феврале все закончилось. Директор в один день закрыл наш театр. Ясногородскому даже не позволили устроить прощальный вечер в школе. Девочки обнимали его и ревели, мальчишки тоже шмыгали носами, и я стояла в стороне и думала: как же так? У меня ведь осталась драгоценная белая краска… На что же я её теперь израсходую?
Потянулись пустые дни. Я ни к чему не могла себя приспособить. Меня спасла Лека: всучила акриловые краски, папку с бумагой, кисти…
– Это я на следующий месяц купила для студии. Хотела сделать сюрприз.
Обезьяша, добрая душа, сколотил для меня мольберт.
Я начала рисовать. Никаких уроков, никаких роликов из интернета. Просто мазня кисточкой. Иногда из этой мазни проступали очертания города. Иногда – голый лес и в нем острые несчастные морды зверей, высовывающиеся из-за деревьев.
– …Ишь как оно у тебя… – произнес удивленный голос у меня за спиной.
Я сняла наушники и обернулась.
Дядя Валера. Его-то зачем принесло в мою комнату?
За окном выл мартовский ветер. Там, в вечерней темноте, капало, хлюпало, дрожало, поскуливало.
– Я, это… Зарядку для телефона хотел попросить. Стучал-стучал, а ты чего-то не это…
Я показала на наушники и пожала плечами, слегка извиняясь. В них Тейлор Свифт пела о том, что посыпав соль ей на рану, враг втёр ее посильнее, и, в общем, теперь у нас с тобой проблемы, детка.
Мне бы ее проблемы.
Я отыскала в ящике зарядку и протянула ее дяде Валере. Он отчего-то никак не уходил. Стоял, мялся, поглядывал на мои художества.
– А ты, как сказать… срисовываешь откуда-то? Или из головы?
– Что? А, это… – Я покосилась на разноцветных лис, которые сплелись в гигантский клубок. – Из головы.
Он уважительно покивал.
– Вот ты молодец. А я, знаешь, в юности чертил хорошо. Рука была твердая, как этот… циркуль. Но чтобы придумать чего – это не. Что покажут, перечерчу. А сам не могу. А у тебя, получается, фантазия богатая!
Я опять пожала плечами. Чего тут богатого…
– Это, пойду, – вдруг смутился дядя Валера. – Не буду мешать художественному процессу.
Хлопнула входная дверь.
– Почему меня никто не встречает? – шутливо-капризным тоном крикнула мать из прихожей.
Дядя Валера вышел из моей комнаты.
Снаружи наступила тишина. У меня не было никакого желания здороваться с матерью, да и она, я уверена, не обрадовалась бы моей физиономии («Видеть не хочу твою подлую рожу!»). Так что я нацепила наушники и вернулась к своему занятию. За спиной что-то происходило, но вникать я не собиралась.
Меня сшибло с ног с такой силой, что наушники улетели под кровать. Мольберт, краски, все мои вещи – все смело визжащим вихрем.
– Стерва! – орала мать. («Посмотри, что ты натворила», – пела из-под кровати Тейлор Свифт). – Сучья твоя душа! («Ведь ты будешь расплачиваться за то, что сделала»). Накупила себе!.. Где деньги взяла? Где? Он, скажешь, тебе дал?
За ее спиной побледневший дядя Валера пытался что-то вставить. Глаза у него были такие же круглые, как у нашей психологини. До сих пор мать закатывала мне скандалы только в его отсутствие.
Бамц! – моя голова мотнулась в сторону. Бамц! – в другую. Как теннисный мячик, который отбивают две ракетки. У моей матери отличная подача!
– Лариса, ты что!
Дядя Валера схватил мать за локти.
– Спелся с этой воровкой! – взвизгнула она. – Ты еще куда лезешь!
Она понесла какой-то грязный вздор про украденные у нее деньги, про дорогие краски, про змею, пригретую на груди….
– Дядя Валера, мы с вами одна шайка, значит! – Я не могла удержать кривой ухмылки.
Мать кинулась бы на меня, если бы он ее не удержал.
– Все, хорош! – рявкнул он. – Очумела ты, Лариса! Что у тебя за… – Он глянул на меня и проглотил ругательство: – … в башке! Ты иди промой ее хлоркой, что ли, и ершиком туалетным прочисти! С тебя станется заяву накатать! Слышь, чего говорю? – Он встряхнул ее за локти. – Зону топтать, говорю, не хочется ни за что ни про что!
– Что ты, Валера, какую зону… – залепетала мать.
Он брезгливо выпустил ее, будто стряхнул с рук липкую гадость.
– Со своими тараканами сама разбирайся. А меня не втягивай.
Он шмыгнул, посмотрел на меня. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
Собрался с невероятной скоростью, оделся и исчез. В коридоре мелькнула напоследок его оплывшая фигура с сумкой в одной руке и с гирей – в другой. Он, оказывается, вполне мог ее поднимать и даже тащить.
Мать села на стул. Уронила руки на колени. Кажется, всхлипнула.
Мне стало ее жалко.
– Да вернется он, – грубовато сказала я. – Ма, ну ты чего…
– Собирайся.
– Что?
– Собирай вещи, – сухо повторила она. Никаких слез в ее голосе и в помине не было. – Выметайся. ПОШЛА ВОН!
Я вскочила, натянула первое, что попалось под руку, – старое утепленное трико, валявшееся в шкафу еще с зимней физкультуры… Свитер какой-то детский, тесный… Куртку…
В прихожей замешкалась, ища ключи.
Мать вышла за мной, сняла их с крючка и сунула в карман.
– Они тебе больше не понадобятся. Не возвращайся.
Я попятилась. Чуть не споткнулась на верхней ступеньке лестницы. Дверь не хлобыстнула с размаху перед моим лицом, а мягко закрылась, и это лучше всего остального убедило меня в том, что мать говорила серьезно.
Я очень скоро продрогла в своем трико и осенней куртке. Когда переходила дорогу, нога сорвалась в лужу у бордюра. Ботинок мгновенно промок.
– Что ты брызгаешься, как бегемот, – неприязненно сказала какая-то женщина. – Смотреть надо куда идешь!
Куда я иду…
А куда я иду?
Я встала посреди проезжей части, развернулась и пошла обратно, не обращая внимания на злые автомобильные гудки. Фары, огни, реклама, фары… Теперь я утонула в луже другой ногой. В обоих ботинках хлюпала мартовская вода.
