– Что?
– Если мать будет звонить, ты должна быть на связи.
– Кажется, да… – Я растерянно взглянула на маленький потрескавшийся экран. – Да. Три из четырех.
– Хорошо. Пойдем. – Ясногородский распахнул дверь, прятавшуюся между книжными шкафами. – Вот твое временное пристанище. Если кошка будет проситься, гони ее в шею, иначе она горшки с подоконников посшибает, я ее знаю. Завтра позвоню около десяти, а теперь мне нужно бежать. Дина, все устроится! Спи, утро вечера мудренее.
Затасканная поговорка прозвучала серьезно, весомо, будто до него никто ее никогда не произносил.
Леонид Андреевич кивнул с улыбкой, ободряюще дрогнул бровью и исчез.
В комнате была постель – широкая, на четырех кованых ножках, будто перенесенная прямиком из одного из тех спектаклей, которые мы ставили, – но я постелила себе на узкой тахте под окном. Из щелей дуло. Пятнадцать минут спустя в дверь поскреблась кошка; я открыла, начисто позабыв о наставлениях Ясногородского, и она ловко умостилась между мною и стеной, впитала своим горячим длинным тельцем все сквозняки. И правда, добрейшей души… Мне наконец-то стало тепло, и, не додумав мысль до конца, я провалилась в сон.
Мать так и не позвонила. Ясногородский заявил, что мы можем доставить ей массу неприятностей, если я захочу… Но я не хотела. Меня начинало тошнить, стоило представить, как я возвращаюсь в нашу квартиру.
Леонид Андреевич понимающе кивнул.
– Тогда давай устроим так. Рине требуется, как бы это назвать, компаньонка. Она, как видишь, человек немолодой, одинокий… Сиделка стоит денег, лишних средств у нее нет, но если бы ты согласилась пожить у нее…
Я слушала в недоумении. Получалось, что я окажу Октябрине Львовне и лично ему неоценимую услугу, если останусь в ее квартире хотя бы до лета.
– Я уже говорил, она мой давний друг и очень мне дорога…
– Леонид Андреевич, вы шутите, что ли? – довольно невежливо перебила я. – Подобрали меня как бездомного щенка, отмыли от блох, а сами такие: спасибо, что согласился конуру посторожить!
Ясногородский рассмеялся. Погладил перстень, который постоянно носил на безымянном пальце, перехватил мой взгляд. Меня завораживала смена оттенков в кристалле.
– Это александрит, – сказал он. – Главный хамелеон среди кристаллов. Ну что, будем считать, что мы договорились? И – нет, Дина, ты не бездомный щенок. Ты большая ценность. Намного ценнее этого перстня.
Тогда я решила, что Леонид Андреевич иронизирует. В его тоне постоянно сквозила легкая насмешка – то ли над собой, то ли над собеседником, не разберешь. Но вообще-то у меня были нехорошие предчувствия насчет нашего дальнейшего общения.
Я ведь не была совсем уж дурой. Если взрослый мужчина вдруг кинулся со всех ног устраивать судьбу знакомой школьницы, это что-нибудь да значит.
Ничего хорошего, вот что.
Тем более Ясногородский сразу взял быка за рога: заявил, что будет навещать нас каждый день, потому у него на меня есть виды. Я про себя решила: пока что обитаю у старушенции, но кручу головой по сторонам и изо всех сил подыскиваю запасной аэродром. Как только режиссер в первый раз распустит руки – двину ему в челюсть и свалю. Нашелся умник… Виды!
Мне было страшно и немного противно.
Однако день шел за днем, а наше общение с Ясногородским совершенно не походило на то, что я себе напридумывала.
Он появлялся каждый день, выпивал на кухне с Октябриной чашку кофе, болтал – я слышала, как она смеялась дребезжащим смехом, словно тонкая фарфоровая чашка тряслась на блюдечке, – а потом звал меня:
– Дина Владимировна, нас ждут великие дела!
Это означало, что надо брать учебники и тащиться к нему за круглый стол, под лампу на длинном витом шнуре.
Сперва я сопротивлялась. Я ныла. Я едва не плакала, совершенно искренне:
– Леонид Андреевич, ну зачем мне эта учеба, я ничего не понимаю, клянусь, мне это все не нужно!
Но он был терпелив и настойчив.
– Дина, твоя задача – получить аттестат. Обучают вас из рук вон плохо, однако это не причина ставить на самой себе крест. И без тебя найдутся желающие.
Прежде я не задумывалась, что наши учителя преподают нам… как-то не так. Ясногородский на скорую руку проэкзаменовал меня и выяснил, что по геометрии, физике и химии я не знаю половины пройденных тем.
– Будем наверстывать, – спокойно сказал он. – Прямо сейчас и начнем.
Я изумленно уставилась на него:
– Вы со мной будете заниматься? По всем предметам?
– Леонид Андреевич – специалист широкого профиля, – продребезжала Октябрина, шаркая мимо нас в свою комнату.
Как выяснилось, она не шутила.
Ясногородский проходил со мной заново программу за одиннадцатый, а местами и за десятый класс, латая дыры в моих знаниях. Иногда его брови начинали озадаченно шевелиться, и он говорил:
– Здесь, Дина, мне нужно сначала разобраться самому.
И я получала передышку. На целых пятнадцать минут! Разобравшись, Ясногородский удовлетворенно шевелил бровями и объявлял: «Труба зовет!»
Час за часом, день за днем. Я не верила, что за два с половиной месяца способна нагнать программу. Ясногородский пожимал плечами:
– От тебя кто-то требует поступления в МГУ? Запомни: перфекционизм вреден для пищеварения. От него бывает изжога.
В школе никто не знал, что я переехала. Я написала матери сообщение, что со мной все в порядке, живу у подруги. Она не ответила.
Дважды в неделю Ясногородский заезжал за мной, и мы отправлялись «побеседовать».
Это действительно были беседы. Леонид Андреевич приводил меня в картинную галерею или в музей, а затем мы обсуждали увиденное.
Поначалу я ожидала, что это будет скука смертная. Но после первого же похода твердо знала: если бы Ясногородский решил приобщить школьников к тайнам жизни многоножек, я бы сидела в первом ряду.
Как же интересно он рассказывал! Начнет о какой-нибудь картине, потом перейдет к самому художнику, доберется до его семьи, друзей – и опомниться не успеешь, как слушаешь лекцию о предпосылках французской революции. Запоминалось намертво!
И знаете что?
Со мной ни один человек столько не разговаривал за всю мою жизнь. Никто. Ни взрослый, ни ровесник.
А еще он меня слушал. В его присутствии я не становилась ни умнее, ни образованнее. Но я не боялась ляпнуть глупость или признаться, что я чего-то не читала (а не читала я почти ничего). Леонид Андреевич ронял: «Динка, тебе мог бы понравиться Мариенгоф», – и я по возвращении кидалась скачивать «Циников» и «Роман без вранья».
Первое время я съеживалась, когда он оказывался слишком близко: жутко боялась, что сейчас он положит руку мне на коленку, как тот толстяк, который меня подвозил, – и на этом все закончится. Но Ясногородского мои колени интересовали, кажется, не больше, чем Октябринины. Однажды я поймала себя на том, что чувствую себя задетой его безразличием, и вдруг расхохоталась: господи, вот же я дура! С того дня внутри лопнул какой-то канат, державший меня стянутой в уродливом неестественном положении. Я выпрямилась.
