Дом был большой, светлый, безалаберный и шумный. В день знакомства мне показалось, будто в нем обитают не четыре, а сто сорок четыре человека. Младший брат Лизы, шестилетний Тимофей, осваивал музыкальные инструменты; он изображал человека-оркестр и играл на укулеле, флейте и свистелке. Лысый папа раз в пять минут хлопал дверью и громко требовал тишины, а затем мама хлопала дверью и требовала, чтобы папа перестал требовать тишины.
По диванам ходила черно-белая кошка Ушанка.
– Это ее папа так назвал, – пояснила Лиза. – Сказал, что если она будет игнорировать лоток, имя станет ее судьбой.
Кроме кошки, к Гурьевым в разное время прибились три дворняжки: Масяня, Джуля и Волчок. У Масяни не хватало задней ноги, у Джули – ушей, а Волчок то ли родился без хвоста, то ли потерял его в боях. Лизина мама говорила про них: «Парад инвалидов», а Лизин папа – что из троих ни на что не годных псов можно было бы собрать одну нормальную собаку.
Членом семьи считался также робот-пылесос по кличке Веник. Его ругали за плохо вычищенный пол и жалели, когда он не мог найти выход из комнаты.
– Дурик ты слепошарый, – ласково говорила мама Лизы, Марина, вынося его на руках.
Гурьев-старший, сам того не зная, чуть было не загнал меня в ловушку. За первым совместным ужином стал расспрашивать о моей семье, а я так отвыкла от искреннего интереса к себе, что забыла, о чем собиралась врать. Смутилась, покраснела, уронила ложку… Мямлила что-то, как дура! Еще минута – и меня раскусили бы, но Марина перевела разговор на другое.
При более тесном знакомстве Борис Иванович оказался вовсе не надутым индюком, каким я увидела его вначале. Он любил подурачиться с Тимофеем и Лизой, катался с ними на роликовых коньках и время от времени брал нас троих в охапку, чтобы отвезти смотреть какой-нибудь удивительный московский дом. Не знаю, что там удивительного, – дома как дома, но мне нравилось потом сидеть с ними в кафе, лопать мороженое и смеяться над всякой чепухой.
Марину он обожал. Впервые я видела, чтобы взрослый мужчина так смотрел на свою жену. У нее были такие же черные мелкие кудряшки, как у Лизы, длинный нос и большой рот. И при этом она была настоящая красавица! Не знаю, как так получается: рассматриваешь человека по частям – жаба жабой, а сложишь все вместе – и глаз не отвести.
Домработницей у них трудилась кривоногая боевая тетка невнятного возраста, злючая, ругачая и проворная как бес. Гурьевых эта ведьма нещадно гоняла, если они попадались ей на пути, пока она ползала с тряпкой. Никаких швабр не признавала, мыла по старинке, руками, и отмывала до блеска, скрипа и прозрачности. Веника считала своим личным врагом. По-моему, даже Борис Иванович ее побаивался. Марина говорила, что домработница досталась им в наследство, и у них были сложные и малопонятные ритуалы: как поздороваться, где оставить зарплату, сколько налить «в честь праздничка», а налить надо было обязательно, да и вообще, кажется, тетка бухала будь здоров.
Меня она страшно невзлюбила. При Гурьевых здоровалась сквозь зубы, без них молча испепеляла лютым взглядом. Я внутренне ежилась, но внешне старательно играла роль примерной девочки.
Но если не считать домработницы, у Гурьевых мне было весело. Хоть это и не такое веселье, к которому я привыкла.
Представьте себе: они играли в настольные игры! Все вместе, вчетвером! Когда я впервые это увидела, решила, что они совсем свихнулись от безделья. Взрослые люди – а расставляют по нарисованному морю разноцветные кораблики.
Но тут мне сообщили, что мой кораблик – синий, и пришлось включаться в эту дребедень и изображать заинтересованность.
А через пятнадцать минут я уже топила чужие парусники, швырялась золотыми слитками и проклинала злую пиратскую судьбу, когда выпадала отмена хода.
В столовой у Гурьевых напротив двери висела картина. Год назад, увидев ее, я бы сказала: мазня мазней. Но беседы с Ясногородским не прошли даром, и я кое-что понимала про импрессионизм.
Это был потрет молодой женщины в короткой черной шубке. Голову ее закрывал цветастый платок. Женщина улыбалась, и куда бы ты ни перемещался по комнате, ее живой веселый взгляд следовал за тобой. Другие картины, а их у Гурьевых хватало, не так мне нравились, как эта, и иногда я прибегала к ней просто чтобы поздороваться. Однажды это заметила Марина. Я смутилась, а она как будто обрадовалась.
У Ясногородского в конце зимы случились какие-то дела, он стал редко появляться, а когда приходил к Октябрине, выглядел озабоченным. Я пыталась расспросить его. Леонид Андреевич шутливо уклонялся от ответа, но однажды уставился на меня как-то странно, по-совиному, и вдруг спросил, что я думаю об Эстонии.
Столица у нее город Таллинн, отвечаю. Две эл, две эн.
Он засмеялся. А не хотелось бы тебе, говорит, побывать там?
Вот дурацкий вопрос! Мне везде хотелось бы побывать. Я же от Москвы не отъезжала дальше, чем на сотню километров.
Ясногородский, услышав это, кивнул, словно что-то такое себе надумал, потрепал меня по подбородку, как котенка, и вскоре ушел.
Из-за того, что он был постоянно занят, я застряла у Лизы почти на два месяца. С любой другой семьей этот срок показался бы мне вечностью, а моя работа – каторгой. Но только не с Гурьевыми.
Не знаю, как объяснить… Марина и Борис Иванович как будто вообще не делали разницы между мною и своими детьми. То есть поначалу-то, конечно, делали. Они приглядывались ко мне. Но в отличие от всех остальных толстосумов, которых я обрабатывала, в их взглядах не было подозрительности покупателя, опасающегося, что ему подсунут негодный товар.
Помню, как я обрадовалась, когда Борис Иванович отчитал нас с Лизой. Мы и правда вели себя как дурочки: накупили тюбиков с краской для волос – синей, зеленой, розовой, фиолетовой – и выкрасили Тимофею всю голову в разноцветные перья, будто попугайчику. Сам-то он был в восторге! Но потом оказалась, что эта чертова краска пачкается. Тима перемазал шапку, свитер, подушку и даже по дивану поелозил своей дивной радужной башкой. В общем, было за что нас бранить.
Но все время, пока Борис Иванович выговаривал нам, я цвела как майская роза. Нас ругают! Не Лизу, а нас обеих! Как будто мы – равные.
С Лизой тоже вышло странно. Как-то одна стерва в балетной школе начала над ней подшучивать, и я вдруг неожиданно для себя окрысилась на нее так, что она чуть в пачку не наложила. А ведь до этого я вела там себя со всеми приветливо и мило. Что на меня нашло? Пес его знает. Я взбесилась и даже губу прикусила. Лиза потом смотрела на меня с испугом и все совала свой дурацкий носовой платок. В конце концов я и на нее рявкнула: «Да в задницу твою сопливую тряпку!» «Кому?» – с готовностью спросила Лиза. Повисла пауза – а потом мы с ней начали ржать как полоумные.
После этого случая смешки над Лизой поутихли.
Она писала стихи. Я ни черта не понимаю в поэзии, поэтому не могу сказать, хорошие они были или плохие, но слушать мне нравилось. И рифма «любовь-кровь» в них вроде бы не встречалась. В этих стихах вообще не было ни слова о любви, и слава богу!
