Некоторые из них были ужасно смешные! Например, про старушку, которую все считали добренькой, потому что она вязала гольфы и дарила соседям, но по ночам эти гольфы заползали к ним в постель и душили их во сне, если старушка была чем-то недовольна. Звучит жутковато, но это был и вправду уморительный стих.
А еще про девочку Кузю, которая носила в валенке топор, про монаха, который подружился с бобром и обратил бобра в христианство, и прочая веселая чепуха.
Стихи стихами, но с Лизой мы иногда говорили о неожиданно серьезных вещах. О том, зачем мы живем. Существует ли судьба. Кем нам хотелось бы стать и почему. Раньше я о таком разговаривала только с Ясногородским и всегда с налетом иронии. А Лиза не боялась быть серьезной и уязвимой.
И ее брат мне нравился. Смешной доброжелательный бутуз, спокойный и совершенно не обидчивый. Бывают такие малыши – чуть что, сразу надуваются и в рев. Тимофей, если уж решал обидеться, не ревел, а кряхтел, как медвежонок.
Мы с ним здорово поладили. Я не то чтобы особо чадолюбивая… Но малявки – они как Лизин стишок про бабушку с носками: и смешные, и нелепые, и неожиданные. Им всегда есть чем тебя удивить.
В общем, нам было здорово вместе.
А двадцать восьмого марта Лиза не пришла на тренировку. Я позвонила и услышала в трубке всхлипы и тоненький голосок: «Приезжай скорее!»
Когда я вошла в дом, меня поразили два обстоятельства. Вокруг царил ужасный бардак. Воры словно за что-то мстили этому дому. Горшки с цветами – Марина очень любила цветы – сброшены с подоконников, вокруг них рассыпана земля, из которой торчат сломанные стебельки. У стульев вспорота обивка. Посуда разбита.
Вторым, что меня испугало, был необычный звук – как будто где-то рядом хлопала крыльями птица, негромко вскрикивая. Я огляделась, всерьез ожидая увидеть крупного попугая или сову.
– Кристина! – На меня с двух сторон налетели Лиза и Тимофей, стиснули меня так, что перехватило дыхание. – Нас обворовали!
Я перестала дышать – теперь уже от ужаса. Я сама рассказала Ясногородскому, что в этот четверг у Лизы в музыкалке отчетный концерт, на который собирается вся семья, а домработница отпросилась съездить к родне.
– У нас полиция весь день была! – закричал Тима.
– Никого они не найдут! – всхлипнула Лиза.
– А собаки как же? – глупо спросила я. – Разве они не подняли тревогу?
Лиза молча махнула рукой и вытерла слезы.
Ничего страшного, сказала я себе, эта семья нисколько не отличается от предыдущих, у них столько денег, что они могут купить себе заново все, что потребуется. Но меня беспокоила птица. К хлопкам прибавились глуховатые удары, будто она раз за разом натыкалась на стены.
Слепая сова?
Я подняла указательный палец, перебивая Лизу, сквозь слезы перечислявшую, что у них украли.
– Подожди! Что это такое?
Она заревела еще горше и убежала, а за ней и Тимофей.
Я пошла на хлопанье. Оно доносилось из столовой, и, приоткрыв дверь, я остолбенела.
Марина сидела на стуле, скрючившись, закрыв лицо руками, и из горла у нее вырывался этот нечеловеческий звук, не похожий ни на плач, ни на рыдания. Меня пригвоздило к месту. Она вдруг выпрямилась и ударилась лбом об стол, словно кто-то положил ей руку на затылок и резко нажал, – раз, другой, третий.
Откуда-то прибежал очень бледный Гурьев-старший, схватил жену, прижал к себе крепко, как ребенка.
– Врач скоро приедет, пойдем, мой милый, надо полежать, пойдем, все найдется, дай только время…
Он не увел, а, скорее, уволок ее из комнаты.
Мне стало тяжко и жутко. Я села на пол и стала смотреть на пустой прямоугольник, оставшийся на месте картины. Ну да, Ясногородский просил меня незаметно сфотографировать, что развешано у Гурьевых по стенам.
Не знаю, сколько я там проторчала. Борис Иванович неслышно подошел, опустился рядом со мной.
– Все бы ничего, – сказал он, помолчав. – Но вот с портретом…
– Что – с портретом? – осторожно спросила я.
– С портретом беда. – Он пощелкал пальцами и, кажется, только теперь понял, с кем разговаривает. – Почему ты тут сидишь? Где Лиза?
– Что с портретом? – настойчиво повторила я.
Борис Иванович удивленно взглянул на меня. Под умными, навыкате, как у бульдога, глазами набрякли мешки.
– Я был уверен, что Лиза рассказала тебе. Марина – сирота, мать погибла, когда ей было шесть лет. Ее взяли на воспитание дальние родственники…
– А отец?
– Нет, отца не было. Через несколько лет у людей, с которыми жила Марина, сгорел дом и вместе с ним весь архив фотографий… Потрет Нины Владимировны сохранился по счастливой случайности, его накануне отдали в багетную мастерскую, чтобы поменять раму.
Я начала понимать.
– Марина долго не верила в ее смерть, придумывала, что мама осталась жива, но вынуждена скрываться… Рисовала остров, где мама живет в компании животных, как Айболит, и лечит их, а они за это приносят ей еду…
Я знаю, хотела я сказать ему, я свою потеряла в семнадцать, хотя на самом деле, наверное, раньше, просто я была слишком глупая, чтобы это осознать, и слишком сильно ее любила.
Под рукой оказалось что-то мягкое. Ушанка терлась о мои колени, переступала коротенькими ножками.
– А где собаки? – спросила я.
– У Марины. Обложили ее в постели, как грелки. Обычно мы их не пускаем…
– С одного раза не избалуются, – сказала я.
– Ну, ничего. – Борис Иванович встал и протянул мне руку. – Рано впадать в отчаяние, да и вовсе не надо туда впадать, пусть оно как-нибудь самостоятельно существует, без нас. А надо лететь мимо, как космический корабль мимо черной дыры. У меня к тебе просьба: организуй Лизу с Тимкой на какую-нибудь осмысленную деятельность, а? Что-то такое, что займет руки и мозги. Уборка, может?
Я помотала головой.
– Лучше мы что-нибудь приготовим.
– Отличная мысль! Спасибо, Кристина.
– У тебя на щеках красные пятна, будто осы покусали, – озабоченно сказала Лиза, когда мы сунули в печь тестяную лепешку. Я убедила ее и брата, что их маме может помочь «что-нибудь вкусненькое». Они не спросили, отчего бы не заказать доставку пиццы, а покорно принялись за стряпню.
– Это от духовки, из-за жара, – соврала я.
Отчасти это все-таки было правдой. Мне казалось, будто меня сунули за стеклянную дверцу, и я медленно расползаюсь, корчусь, вспухаю пузырями.
Впервые я увидела, как отвратительно то, что мы творили вместе с Ясногородским. Этот оскверненный дом, в котором мне так нравилось бывать, и задыхающаяся женщина, и пустое место на стене, безжизненный серый прямоугольник, когда-то бывший окном в тот мир, где мама была живая и веселая, в серебристой шубе и ярком платке…
