Я смотрела на него. Постаревший, несчастный, съежившийся… Даже его брови перестали двигаться и застыли вместе с лицом в трагической маске.
– Бросьте, Леонид Андреевич, – тихо сказала я. – Это я виновата.
– Прекрати!
– Нет, правда. Я вас спровоцировала…
Он рассердился.
– Не смей повторять вредные глупости! Не верю, что тебе самой пришло это в голову! «Провоцировала»!
Здесь он был прав. Так говорила мать, когда ее охватывало желание провести со мной разъяснительную работу по следам, так сказать, воспитательной.
– Я все равно наговорила вам ужасное…
Он бережно укрыл меня пледом, подоткнул со всех сторон.
– Дина, это я перед тобой виноват. Я тебя очень, очень люблю.
У меня потекли слезы. Больше всего мне хотелось уткнуться в него и просить прощения, толком не знаю, за что, но только чтобы он простил меня и все стало хорошо, как раньше, до того, как мы обворовали Гурьевых.
– Обещаю тебе, завтра мы все решим. – Леонид Андреевич погладил меня по голове. – Ты устала, поспи… – Он подсунул мне под голову подушку. – Так удобно?
Я кивнула. От потрясений сегодняшнего дня глаза у меня слипались.
Щелкнул выключатель, свет в комнате погас. Грузные шаги, скрип двери – и стало тихо.
На диван ко мне запрыгнула кошка.
– М-р-р!
– Привет, Усики, – прошептала я. Мне никогда не нравилось называть ее Урсулой. Урсула – жестокая ведьма из «Русалочки».
«Добрейшей души человек, даром что с хвостом», – сказал о кошке Ясногородский.
Я гладила ее и думала, что мы ничего не сможем вернуть назад. Все сломалось. «Безвозвратно», – выразился бы Леонид Андреевич. В приступе раскаяния он наобещал бог знает что, но завтра опомнится, нагромоздит еще десять причин, почему мы не сможем возвратить портрет, одну другой убедительнее; он матерый волк, который играет со щенком, но в любую минуту может прихлопнуть его одной лапой.
Странное состояние охватило меня. Веки отяжелели, голову вдавило в подушку. Тело мое вело себя как пьяное, и если бы я встала, повалилась бы на пол, не сделав и шага. Но с мозгами все было в полном порядке.
«Мне придется выбирать между Ясногородским и Гурьевыми». Вот о чем я думала. Леонид Андреевич уверен, что к завтрашнему утру я остыну, не буду так настойчива… До меня дойдет, что мое желание – просто блажь. «Сентиментальный порыв» (я услышала, как он произносит это с сочувственным пониманием).
Он не отдаст картину.
А без нее мне никак нельзя.
Лежа в темноте, поглаживая кошку, я обдумывала, что мне предстоит сделать: хладнокровно, с полным осознанием последствий. Завтра я встану в девять утра, выпью стакан теплой воды натощак, как приучал меня Леонид Андреевич, и отправлюсь в прокуратуру, чтобы написать заявление. План такой: я сдаю Ясногородского, выкладываю адреса всех семей, которые мы окучили с лета, и в обмен на информацию прохожу по делу только свидетелем.
Получится ли у меня заключить сделку?
Или такое возможно только в кино?
«Вот завтра и выясним», – сказала я. Не получится свидетелем? Да и черт с вами! В любом случае пора было это заканчивать.
«Я готова ко всему».
С этой мыслью я заснула.
Если вы читали криминальную хронику за март-апрель две тысячи шестнадцатого, то знаете, что было дальше.
«ЛЖЕШКОЛЬНИЦА!» «ВОРОВКА НА ДОВЕРИИ ИСПОЛЬЗОВАЛА ДЕТЕЙ!»
Утром меня разбудил громкий стук. Колошматили так, что едва не вышибли дверь. Октябрина открыла, а в следующую минуту я уже лежала на полу лицом вниз, с выкрученными руками, и люди в форме топали, словно пытались достучаться до соседей снизу, и понятые просовывали в дверь глупые толстые лица, на которых читалось любопытство и восторг.
Обыск! Есть о чем говорить следующие пять лет!
В нашей квартире нашли предметы, принадлежавшие Гурьевым и другим обворованным семьям: груду ювелирки, несколько шуб, антикварных кукол – кукол! «Источник, пожелавший остаться неизвестным», сообщил, где хранятся украденные вещи. Этот же источник был настолько любезен, что предоставил в распоряжение полиции дюжину фальшивых паспортов, в которых под моими фотографиями красовалась дюжина разных фамилий.
Трогательная картина: девочка-воровка, сидящая на полу в чужих мехах, обвесившая себя, как елку, чужими украшениями, играющая в чужих кукол.
Господи, я даже не подозревала, что Степан украл этих фарфоровых болванов, которые таращились пустыми глазами из-под стеклянных колпаков в спальне дизайнерши! А они, между тем, стоили кучу денег.
Конечно, я выложила следователю все, что знала. Сдается мне, лучше было бы держать язык за зубами, хотя и это вряд ли бы меня спасло.
Ясногородский исчез. Квартира, в которой он был зарегистрирован, давно пустовала; по словам соседей, он не появлялся последние полгода. Где он жил? Понятия не имею. Леонид Андреевич был достаточно осторожен, чтобы никогда не приводить меня к себе. Его объявили в розыск.
От Степана осталось только фальшивое имя. Меня заставили просмотреть кучу фотографий паршивого качества, с которых на меня глазели хари разной степени омерзительности, но его бледного бесстрастного лица среди них не было.
Октябрина оказалась сумасшедшей. Серьезно. У нее была справка о психическом заболевании, а также деменция, Альцгеймер и еще куча диагнозов, с которыми она не могла бы даже задницу себе вытереть, не говоря обо всем остальном. Точно чертик из коробки выскочила какая-то сиделка – клянусь, я видела ее первый раз в жизни! – которая подтвердила, что готовит и прибирается у бывшей актрисы, причем безвозмездно, исключительно из уважения к ее огромному таланту. Вдобавок ко всему с Октябриной приключилась амнезия: она не узнавала меня, не могла ответить ни на один вопрос и только трясла лошадиной головой, что-то лепеча.
– Ну, с этой все понятно, – сказал следователь, и Октябрину отправили восвояси.
Я быстро убедилась, что никто не был всерьез озабочен раскрытием этого дела. Позже у меня возникло подозрение, что все закрутилось так стремительно не без помощи Ясногородского, и не искали его по той же причине. Что я знала о его знакомствах и возможностях? Ничего.
Дина Чернавина исчезла, ее место заняла человеческая песчинка, попавшая в жернова огромной машины.
Часть вещей, как я сказала, нашли в квартире Октябрины сваленными в кучу в одной из дальних комнат. Портрета Марининой матери среди них не было.
Мне бы проклинать Леонида Андреевича, но я не могла удержаться от горького восхищения. Как хорошо он меня изучил! Ему было яснее ясного, какое решение я приму, он понял это раньше меня. И опередил.
Он давно планировал побег, кое-какие его проекты стали слишком опасными, и я помогла ему поставить точку. Таблетки, которые он мне подсунул, были снотворным. Пока я исходила соплями от жалости к нему, к себе и к Гурьевым, Ясногородский сокрушался, но действовал.
