Безумная карусель прекратила свой бег. Лестница обрела устойчивость.
Еще пришлось спуститься за велосипедным насосом. Когда снова накатывала слабость, Татьяна думала о море, которое ждет ее, чтобы она в нем умерла, – и головокружение отступало.
Наконец все было подготовлено. Устроившись на верхней ступеньке стремянки, она просунула насос в щель и стала орудовать им как рычагом. Обитая жестью крыша давно прохудилась, доски под ней источили жуки. Дерево тихо хрустело под нажимом ее импровизированного лома и крошилось, как черствый сухарь. Отогнуть жесть изнутри оказалось труднее, но в конце концов Татьяна справилась и с этим.
Она высунула голову наружу и с силой зажмурилась, когда свет резанул по глазам. Оказывается, в сарае было по-настоящему темно! Еще чуть-чуть просидела бы взаперти – и ослепла бы, точно крот.
Свежий ветер обтекал лицо, как прохладная вода. Татьяне показалось, что до нее донесся сдавленный крик.
Опереться о ржавые края («Столбняк бы не заработать!») Вытолкнуть себя наружу. Только теперь она осознала, как сильно похудела: прежде ей не удалось бы пролезть в дыру таких размеров, не ободрав бока. Собственное тело казалось легким, как газета. «Еще, чего доброго, ветром сдует», – подумала Татьяна и крепче вцепилась в крышу.
С тоской посмотрела вниз, на ребристую ступеньку. Жаль, нельзя прихватить с собой и стремянку. Лестница пришлась бы кстати.
А без лестницы остается только прыгать.
В сарае Татьяне иногда казалось, что крыша нависает прямо над ней, придавливает ее к топчану, будто чугунный утюг – цыпленка к сковороде. Ее мать пользовалась этим способом, чтобы приготовить цыпленка табака; Таню в детстве пугало превращение пусть мертвой, но все же птицы, в раздавленную плоскую лягушку, которых они с приятелями десятками находили на шоссе.
Однако стоило выбраться наружу, крыша взмыла ввысь вместе с ней, точно ковер-самолет. До земли было далеко. Теперь голова кружилась не от слабости, а от высоты.
На животе Татьяна подползла к краю. Неуклюже свесила ноги, заелозила, пытаясь ухватиться за обломанные доски и повиснуть на них, но когда в ладони вонзились грубые занозы, разжала пальцы и полетела вниз.
Она поднялась, пошатываясь. Кажется, цела…
Первой мыслью было бежать к сыщикам. Но они могли уехать; наверняка уехали, ведь прошло столько дней… Татьяна не была уверена, что не ошиблась в подсчетах.
Чухрай?
Да, лодочник ей поможет. Ей с самого начала казалось, что этот лагерь держится на его широкой кряжистой спине, как мир на черепахе.
Она двинулась к хижине на берегу, но через несколько шагов остановилась.
Что-то мешало идти дальше. Мелкое, зудящее, точно комар, чувство в правом виске. Татьяна повернулась, уставилась на коттедж, в котором жила Мышь.
На веранде никого. Окна зашторены. Она наконец-то осознала, что именно тревожило ее с того момента, как она выбралась из сарая: тишина. Судя по положению солнца, было не меньше семи. В это время лагерь обычно начинал просыпаться. Дети плескались на улице – им полюбился древний рукомойник, они выбегали к нему каждое утро, и если Татьяна в это время проходила мимо, до нее доносился смех и веселая дробь воды по поддону. Валентина Юхимовна, усатая и важная, как генерал, топала по своим делам. Татьяне был знаком этот тип женщин: они никогда не идут куда-то просто так, у них всегда есть цель. Она сама была такой до недавнего времени. Сыщик бегал вокруг озера или разминался за домом.
Но сейчас Озерный как будто вымер.
Чухрай. Ей нужно к Чухраю. Он, несомненно, знает, что произошло.
Но комариный писк тревоги не утихал, и Татьяна, поколебавшись, свернула к коттеджу Мыши. По дороге подобрала с земли увесистый камень. С ним было спокойнее.
Чем ближе она подходила, тем явственнее слышала, что внутри надрывается радио. Татьяна встала под окном. Мужской гнусавый голос пел о том, что ему будут принадлежать все телки. «Аденоиды сначала вылечи, сердцеед», – подумала Татьяна.
Нет, не радио. Телевизор.
Девчонка, видимо, делает под него зарядку.
Она пошла прочь, но вновь остановилась. Зарядку? С задернутыми шторами?
«Значит, трахаются», – сердито сказала она себе. Молодые люди, как она слышала, любят заниматься этим под музыку.
Странно, правда, что, кроме гнусавого голоса, не слышно ни звука. И плотно прикрыты все окна. Внутри, должно быть, духота…
Татьяна обошла коттедж и убедилась, что створки, затянутые сеткой, тоже заперты. Она постояла, обдумывая положение дел. Развернулась и возвратилась к первому окну.
Если бы нашелся человек, услышавший, что она сказала, прежде чем с размаху ударить камнем в стекло, он был бы очень удивлен.
– Здрасьте. Завтрак прибыл!
Плеснули и разлетелись острые брызги. Татьяна отдернула штору, и в комнату хлынул солнечный свет.
– Господи!
Она нащупала оконную ручку, повернула, толкнула створку и перевалилась на пол. Девчонкино побагровевшее лицо, искаженное до неузнаваемости, оказалось совсем рядом.
– Сейчас, сейчас!
Татьяна вскочила и заметалась по дому. Прихожая, кухня… Ящик за ящиком с грохотом полетели на пол.
– Где ножи?!
Ни ножей, ни ножниц – ничего. Татьяна бросилась обратно: «Осколок… можно стеклом…»
И вспомнила, как у Мыши из кармана выпал перочинный ножик.
Джинсы висели на стуле. Она торопливо обыскала карманы.
– Милый мой, Мышка, подожди, потерпи еще чуточку…
Вот он!
Татьяна бухнулась рядом с девчонкой, стянутой в жуткую дугу.
– Давай, давай! – бормотала она, начиная перепиливать шнур. Белые пряди взрывались у нее под руками. В какой-то момент Татьяне показалось, что тело девушки обмякло, и она в отчаянии дернула нож на себя.
Шнур лопнул. Девчонка уронила голову на грудь.
– Тихо-тихо-тихо!
Татьяна бережно перевернула ее на спину, приподняла ей голову, распутала петлю на шее. Непроизвольно дотронулась до своего шрама – точно такая же полоса, только широкая, распухшая перерезала горло девушки.
Теперь развязать ей ноги… Больше всего возни оказалось с коротким пластиковым хомутиком, стягивавшим запястья: нож был слишком маленьким, к тому же Татьяна боялась поранить девушку. Она вернулась в кухню и уже без всякой спешки перерыла шкафы. Ножницы нашлись на сушилке – отличные ножницы с изогнутыми зубчатыми лезвиями для разделки рыбы; точно такие же были и в ее коттедже.
Пластик сломался с громким щелчком. Руки у девушки упали, как ватные, оба запястья кровоточили.
Мышь сипло дышала. Багровая синева, так испугавшая Татьяну, постепенно сходила с ее лица. Несколько минут спустя взгляд приобрел осмысленность.
