Тут у Водяного живот свело от тупости Марьи, он не сдержался и снова издал в воду неприличные, полный осуждения звук.
— Кто ж Яге секреты свои рассказывать будет, да меч-кладенец доверять?! — выпалил Водяной опрометчиво, явно горячась и негодуя от марьиной недогадливости. Марья перевела тяжёлый взгляд на Водяного, и тот снова затрепыхался в ряске, как щука в сетях. — Простую бабку.
Повисла тягостная пауза.
Мутные глаза Марьи, придавленные тяжёлыми надбровными дугами и кокошником, медленно налились кровью, широкие ноздри богатырши шумно, по-бычьи, засопели.
— Бабу, штоле, — зло выдохнул богатырша, стискивая кулаки. — Новую бабу, свою, выходит, Кощейка за добром моим послал?!
Загрохотал гром, подул ветер недобрый, вороны привычно грянули "Рамштайн", но Марья точным броском тяжелой рукавицы чуть не насмерть забила солиста, остальные замолкли так.
Предчувствия недоброе, Водяной запресмыкался.
— Ну, — лебезил он, — отчего же сразу бабу свою, Марьюшка. Может, слуга это его.
— Ты из меня дуру-то не делай, — сдержанно рычала Марья Моревна, сатанея с каждой минутой. — То есть, Яге доверить меч-кладенец нельзя, а слуге — можно?!
Марья Моревна зловеще заметалась по или тому берегу, оставляя за собой цепочки глубоких следов, медленно наполняющихся водой.
— Маша, Маша! — брассом не поспевая вдоль берега за ней, булькал Водяной. — Ну, зачем горячиться! Клянусь куриными ногами — ну, какая там бывшая, свет ты мой в цветочек… Старуха, волосы белы, ноги кривы!
— Так и Кощей уж не мальчик, — горько, по-бабьи, поджав губы, проговорила Марья Моревна. — Чай, второе тысячелетие наматывает. Вот и сошёлся… Не с девицей… Тайны ей говорит… Подарки шикарные делает…
На суровых глазах Марьи Моревны блеснула скупая мужская слеза, но богатырша шмыгнула носом и высосала её обратно. Её тонкая, суровая губа задрожала вдруг так жалостно, что Водяной пригорюнился вместе с немолодой уже девицей, которую когда-то угораздило полюбить молодого, лихого Кощея, но удержать — не дано…
— Марьяш, — пробулькал он по-отечески ласково, дрожащий от жалости голосом. — Да может, и не доверял ничего? Поди, угадала старая щука…
Марья Моревна молниеносно обернулась к Водяному, так жутко и жестоко глянула на него своими красными от слез и ярости глазами, что тот заткнул свой рот ластами.
— Это ещё хуже, — зловеще и ласково, как маньяк, произнесла она, не добро поглаживая палицу, болтающуюся на поясе. — Ай ты не понимаешь? Али вид глупый делаешь? Если сама угадала — значит, любит она Кощейку всею душой. Я знаю, Кощейка на любовь заклятие-то накладывал. А с моими сокровищами, да с оборотом, она вмиг его окрутит. Этого мне совсем не надо.
— И что ж делать станешь, Машенька? — спросил жалостливый Водяной.
— Догоню эту щуку старую, — зловеще пробормотал Марья Моревна, стискивая кулачищи могучие до хруста не здорового. — На край света пойду, и за край света тоже! А силу свою да хитрость верну! Мой Кощейка будет. Только мой!
Глава 11. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью
Жижа, выкинутая из окна, была очень, очень зла.
Мало того, что она развалилась как жидкий терминатор и долго выбирала самое себя по частям из окурков Петровича и обломков георгина, меланхолично дожевывая последние погубленные цветы, так еще и магия передернула ее нехилым разрядом, перетянув как оглоблей через плечо. Хлеще, чем Кощея в поисках молодости.
Некоторое время после полета жижа, утратив свою драгоценную ложку, лежала, конвульсивно подрагивая ногами и руками и невидящим взглядом рассматривая небо. От разряда магии, прошедшей через ее скользкое желеобразное тело, в жиже зародился разум, а в разуме зародилась мысль о кровавой и беспощадной мести.
Жижа люто, истово, почти священно возненавидела всех мужиков. Это все угнетатели и тираны! Негодяи! Сатрапы!
И жижа твердо решила мстить, вот прям сию минуту, всем мужикам мира!
Мужицкий ненавистный запах, солоно-горький, приторный, душной, с изысканными нотками самогонного перегара и волосатых немытых ног, манил ее. Кое-как собрав себя и взяв в руки расплывающееся пузо, жижа аки человек-паук покарабкалась по стене здания, не привлекая лишнего внимания, опасной дорогой, которой вела ее ненависть.
…У Андрюхи дома было темно, пыльно и тесно. Андрюха, словно упырь-кровосос, дневной свет не любил, поэтому все его окна были задернуты плотными тяжелыми шторами коричневых оттенков. И мебель светлую он не любил. Старые шкафы у него были все сплошь коричневые, солидно поблескивающие лаком и корешками переплетов. Обои на стенах обогатые, темные, плотные, навевающие мысли о высоком и вечном.
Зато он любил маленькие, тусклые уютные лампы и запах огня и дыма, а потому у него весь потолок был закопчен, желт и местами черен. Да и ладно, все равно никто не видит!
Рабочий стол Андрюхи был стар, скрипуч и затянут зеленым сукном, в пятнах, кое-где протертый до дыр, но солидный и огромный, как теннисный корт.
В комнатах царил хаос разной степени запущенности. В кабинете, например, где Андрюха работал, был почти идеальный, пугающий порядок, словно у кровавого маньяка в хирургическом кабинете. На столике под вытяжкой булькали колбы и пробирки. Зато в гостиной вместо стены были колонны. Да-да, настоящие колонны, толстые, почти как столетние дубы. Зазнавшийся Андрюха в свое время мнил себя едва ли не академиком, а потому решил расширить свой «научный кабинет» путем сноса стены. Стена оказалась несущей, и незадачливого академика соседи и БТИ обязали вернуть все как было. Андрюха почесал тыковку и воздвиг колонны. И гостиная у него теперь официально называлась Колонным Залом Дома Союзов.
Кое-где, по коридорам и в захламленной спальне, книги высокими пирамидами громоздились от пола до потолка, словно раскачивающиеся на ветру стволы деревьев. На полках можно было найти самые различные, даже неожиданные вещи вроде башмака без шнурков или дамский рваный веер. А на стенах, прибитые на дубовые доски, гармонично вписывающиеся в царящий хаос, висели головы животных — трофеи Андрюхи. И в этой книжной тайге, поглотившей руины его квартиры и населенной призраками убиенных животных, и обитал Андрюха, как Голлум в тайных пещерах.
Андрюха был охотником, таксидермистом и варил самогон отличного качества.
Он сам свежевал свою добычу — барсуков, кабанчиков, зайцев, белок, — и сам выделывал их шкурки и набивал их опилками. На данный момент за своим понтовым столом в свете керосиновой лампы он как раз снимал пробу с первача и гадал, как завоевать сердце неприступной Марьванны.
По всему выходило, что Андрюха ужаасно виноват перед нею. Мало того, что начал несанкционированно тискать ее в кустах, так еще и удрал, оставив в опасной близости с гопником, жаждущим покурить. Он, конечно, успокаивал свою кусающуюся, как голодные блохи, совесть самогоном и тем, что Марьванна была вооружена серпом, но совесть даже после поллитра самогона была неумолима. Виновен — и точка!
