На телеге саксонского крестьянина его превосходительство доехал до развилки, спрыгнул и дальше двинулся пешком. Однако он не прошел и десяти минут, как из придорожных кустов вышли трое оборванцев.
На одном была пехотная солдатская шинель, продранная и прожженная в нескольких местах, на двух других – гражданская одежда, но явно с чужого плеча, и такая мятая и грязная, что сразу сделалось ясно: эта троица, по крайней мере, последнюю неделю ночевала в канавах под открытым небом или, в лучшем случае, в чужих сараях. Небритые и грязные физиономии не выражали ничего, кроме злобы и затаенного страха. У одного, судя по всему, отсутствовал левый глаз, он был закрыт черной повязкой.
– Куда идешь? – осведомился оборванец в шинели, сплюнув сквозь черные зубы.
– Куда и все – туда, где можно спасти свою шкуру!
– Ты идешь по нашей дороге, а значит, ты должен нам заплатить за проход!
– Вы ведь немцы, ребята? – попытался разжалобить их его превосходительство. – Вы немцы, и я немец, значит, мы должны помогать друг другу…
– Хватит! – рявкнул одноглазый. – Наслушались уже! Пятнадцать лет вы долбите нам одно и то же – что все мы немцы, и все должны быть заодно! Немец немцу рознь! Вон какая у тебя сытая рожа! Где ты был, пока мы с Паулем гнили на Восточном фронте? Небось обхаживал цыпочек в Берлине?
– Я офицер… – попытался возражать его превосходительство.
– Тем более! Офицеры получали дополнительные пайки! Они не подставляли головы под пули!
– Хватит болтать с ним, Клаус! – прервал его приятель. – Болтать эта публика умеет лучше нас с тобой! Давай уже прикончим его и заберем барахло!
– Не надо, парни, не надо! – попытался увещевать их его превосходительство. – Я и так отдам вам все, что захотите! Все, что у меня есть!
– Конечно, отдашь! – хмыкнул человек в шинели и вытащил из кармана складной нож.
– Вали его, Пауль!
В первый момент его превосходительство не понял, что произошло. Перед его глазами плыли облака. Они плыли на запад, туда, куда он направлялся совсем недавно. Потом он увидел склонившиеся над ним небритые физиономии и почувствовал чужие жадные руки, обшаривающие его карманы. Слева на груди словно загорелось пламя, а ноги и руки начали холодеть.
– Что вы натворили, господа… – пролепетал его превосходительство прежде, чем в его глазах начало темнеть.
– Не отставай! – Мартин Ланге, он же Мартин-старший, поправил тяжелый ранец и обернулся, опираясь на крепкую палку.
Сын остановился на обочине, что-то разглядывая.
– Не отставай, нужно идти скорее, а то нас догонят русские! Ты же этого не хочешь…
– Я сейчас, папочка! Мне нужно…
Мартин-младший проводил глазами шуструю ящерицу, шагнул с дороги и расстегнул ширинку. Тонкая струйка упала на раннюю траву, на прошлогодние листья и на что-то еще…
Мартин-младший пригляделся… и похолодел.
– Папа, папочка, здесь лежит какой-то господин!
– Иди скорее сюда, не останавливайся!
За последние дни они видели по сторонам дороги немало трупов, и Мартин-старший не собирался из-за еще одного рисковать своей жизнью и жизнью близких. Ему и без того было трудно идти на одной ноге, культя под протезом болела невыносимо.
– Папочка, кажется, он еще живой!
– Не говори ерунды!
– Но он точно живой! Он что-то говорит!
Мартин-старший вернулся и подошел к сыну.
– Ну, что тут такое?
В канаве возле обочины лежал человек средних лет с длинным породистым лицом. Одежда на его груди пропиталась кровью, но глаза были приоткрыты и губы шевелились.
– Мы ничем ему не можем помочь! – проговорил Мартин-старший и взял сына за руку. – Нам нужно идти!
– Но он что-то говорит!
– Мартин, пойдем скорее! – окликнула мужа Мицци. – Мы должны до темноты дойти до той деревни…
– Пойдем, младший! – Мартин Ланге повысил голос. – Ты уже достаточно большой, чтобы понимать…
– Сейчас, папочка! – Шевелящиеся губы незнакомца, его тускнеющие глаза притягивали Мартина-младшего, как магнит притягивал железные опилки на уроке герра Сикорски.
Мальчик высвободил руку и наклонился над незнакомцем.
Бледные губы снова зашевелились, и Мартин-младший с трудом разобрал:
– …еврейское золото… Нойештайн… кресло… змеи на подлокотниках… виноградные листья…
Губы незнакомца все еще шевелились, но Мартину больше ничего не удалось расслышать.
– Пойдем, младший! – позвал Мартина отец. – Ты же видишь – этот человек бредит! Пойдем скорее!
По лицу незнакомца пробежала судорога, и его глаза погасли.
Мартин-младший догнал отца и взял его за руку. В голове продолжал звучать голос того человека. Нойештайн… кресло… змеи на подлокотниках…
Наконец, в доме наступила тишина.
Надежда убедилась, что все, кроме нее и Розамунды ушли, и сделала то, о чем давно мечтала.
Она прошла на кухню и сняла с крючка рукавицу-прихватку. На рукавице было нарисовано приветливое улыбающееся лицо в круглых очках – симпатичная домовитая бабушка, из тех, которые пекут внукам пироги и варят вишневое варенье. Рукавица была самая обычная, но когда Надежда снимала ее с крючка, то чуть не выронила – такая она оказалась тяжелая.
Ни Шершень, ни Синебрюхова не обратили на нее внимания. Им и в голову не могло прийти, что, когда Надежда бросилась на поиски Розамунды, она в последний момент сунула в эту рукавицу золотой портсигар, который нашла в старинном немецком кресле.
Надежда поднесла портсигар к окну, чтобы внимательно его осмотреть. Он выглядел очень красиво и необычно.
Сейчас портсигары не очень в ходу, но прежде каждый уважающий себя курильщик заводил такой стильный аксессуар – из обычного металла, из серебра или, в редких случаях, из золота. Чаще всего портсигары украшали гравировкой с монограммой владельца или вставными самоцветами. Особенные эстеты и снобы заводили себе портсигар с короной – графской или баронской, в зависимости от амбиций. Иногда на них помещали фамильный герб (настоящий или вымышленный) или просто какой-нибудь красивый символ.
На крышке портсигара, который держала в руках Надежда, было изображено нечто странное. А именно спираль из красноватой эмали, от которой невозможно было отвести глаз. Надежде даже показалось, что спираль пришла в движение, завертелась. Взгляд Надежды следовал за изгибающейся линией все дальше к центру спирали, как будто погружаясь в неведомое, таинственное пространство.
Круги становились все меньше и меньше, они затягивали взгляд, как речной омут… нет, скорее как черное ночное небо, усеянное бесчисленными звездами…
