Как ни захватывает в тюрьме чтение, арестанту часто очень трудно забыть, что он находится в заключении. Там, где мир сужен до размеров общей или одиночной камеры, невольно напрашиваются сравнения описываемых картин, образов, типов с тем, что тесным кольцом окружает заключенного. Арестант, прочитавший в рассказе Мих. Альбова описание смерти, останавливает свое внимание на словах: «это теперь забвение глубокое… какое бывает лишь в настоящей могиле», и пишет на полях: «это глубокое и полное забвение найдешь только в могиле и одиночной камере Таганской тюрьмы». На рассказе Достоевского «Игрок» надпись по поводу распространенной в тюрьме карточной игры: «прошу я господ читателей обратить внимание, как портит культура и цивилизация». Ну, там культура и цивилизация виноваты, допустим, а в тюрьме что? Дикость, невежество и отсутствие впечатлений. «Это про Ваську Калитина написано. Беспременно он, больше некому». Осоргин приводит длинный ряд выписок с полей книги Поля Бурже «Космополит». Какой-то читатель нашел сходство героя романа с самим собою. Что бы ни говорил, что бы ни думал герой, читатель отмечает на полях: «и я также», «и я люблю эти парадоксы», «увы, когда-то и я рассуждал с собою», «моя привычка» и т. д. Это «и я» идет на протяжении всей книги. Какой-то другой читатель, раздраженный этими надписями, не выдержал и написал: «вот проклятый идиот, который портит книги». Другой прибавляет: «вообще глупо пачкать книги, но пачкать их подобной непрошенной и бессмысленной критикой — глупо в квадрате». Далее следуют надписи: «вполне согласен», «и я вполне согласен», «согласен».
Как ни бессмысленна та или другая критика на тюремных книгах и как ни резки протесты против «пачкания» книги надписями, тюремный читатель не может отказаться ни от критики, ни от надписей вообще. Это свыше его сил. Его не останавливают ни дисциплинарные наказания, ни призывы самих заключенных. Призывы «не пачкать» книгу надписями выливаются в одну, доступную арестанту форму в те же самые надписи на книгах, в то же самое пачкание. Многим известно, что в тюрьме чрезвычайно распространено занятие поэзией. Древнеримская поговорка говорила: «Поэтом не делаются, а родятся», но тюрьма превращает многих из своих невольных обитателей в «поэтов». Кажется, отказаться от «стихосложения» и исписывания книг из тюремной библиотеки произведениями тюремной музы так же трудно, как отказаться от критики: «Каждый Митрофанушка воображает себя талантом и портит книги… Купил бы тетрадь, да и писал бы до пота лица, а то лезешь со свиным рылом А-ля-поэты». Так писал тюремный читатель, «пачкая» книгу и критикуя на этот раз прочитанное им тут же стихотворение другого заключенного. Критиков в тюрьме, кажется, еще больше, чем поэтов. Почему? В библиотеке Таганской тюрьмы на «Истории одной жизни» Вербицкой тюремный читатель подчеркнул слова автора: «От хорошей жизни в критики не пойдешь», и написал на полях: «Поэтому и Белинский не от хорошей жизни стал критиком». Мы скажем: не от хорошей жизни тюремный читатель становится критиком: он становится им от тюремной тоски, не по доброй воле, а из-под палки всего тюремного режима. Беда в том, что этот режим сумел даже книгу сделать средством разврата. Нам уже приходилось в нашем очерке о половой жизни в тюрьме отмечать, что даже такие слова в книгах, как «чулок», приводят тюремного обитателя в половой экстаз. Самую циничную надпись, показывающую, какой эффект произвело чтение, мы нашли на томе Соловьева «История России в царствование Петра II и Анны Иоанновны». Тюремный критик приглашает читать эту книгу и обещает читателю, что это сочинение произведет непременно у него тот же самый грязный эффект, который произошел у него…
Это психологическая особенность чтения в тюрьме. Здесь самый подход к книге иной, нежели на свободе. Тюремный читатель видит в книге не только, что там написано, но и то, чего там совсем не написано. Мелочь, на которую обыкновенный читатель не обращает никакого внимания, вырастает до серьезных размеров, лишь бы она удовлетворяла затаенному желанию заключенного.
По этой же причине религиозные книги совсем не производили тех результатов, на которые надеялись чины тюремной администрации и наделявшие ими арестантов члены разных религиозных обществ. Новорусский указывает, что выносили из чтения религиозных книг шлиссельбургские узники. Это было совсем не то, что выносили оттуда живущие на свободе «благодушные мирные обыватели, жизнь которых хорошо смазана житейскими благами и течет гладко и елейно». Узники искали и находили в Библии борьбу с беззаконием и неправдою, находили образы энтузиастов, готовых на мученичество, возвышавших свой голос, полный негодования и обличения; находили примеры, когда к израильским царям и царицам, в случае нужды, применялась очень крутая расправа. Наивные же детские сказания «духовно-нравственного назидательного чтения» давали обильный материал для критики и самого веселого вышучивания. Точно так же обстояло дело и с чтением Библии уголовным каторжанам сибирской тюрьмы. По словам, Мельшина, уже через час после начала чтения многие храпели. Было и вышучивание. Так, один из слушателей много смеялся по поводу рассказа об оскорблении жителями Содома и Гоморры ангелов, и «от души жалел, что его самого там не было». Критикуя ветхозаветное «око за око, зуб за зуб», заключенные говорили Мельшину, что «это не по нашему времени»: по-моему», говорил один из них, «за око надо два ока и за зуб все зубы». Поскольку в тюрьме развит критицизм и поскольку арестант берется за книгу только потому, что другой книги не дают, иного отношения к книгам «духовно-нравственного и религиозного содержания» и не может быть.
Тот же цитируемый нами Новорусский прекрасно обрисовывает переживания политических заключенных Шлиссельбурга при чтении ими книг исторического содержания. Позволяем себе целиком привести эти яркие строки: «… С какою затаенною страстью предавались мы изучению исторических сочинений! С каким жгучим чувством не простой научной любознательности, а с чувством почти религиозного верования отыскивали мы в книге все, что могло служить, хотя бы косвенным, хотя бы отдаленным аргументом в пользу того, что все-таки земля вертится, что прогресс идет вперед, с неодолимою настойчивостью разрушая все преграды, и что все-таки все народы всегда, в конце концов, завоевывают себе свободу и перестают считать преступлением стремление к ней и борьбу за нее».
Таково было настроение шлиссельбургских узников при чтении ими книг исторического содержания. «Дистанция громадного размера» между этим настроением и настроением того уголовного арестанта, который в своем состоянии полового возбуждения, вызванном в нем чтением тома истории Соловьева о царствовании Петра II и Анны Иоанновны, поведал нам гнуснейшею надписью на этой книге. Но не приходится доказывать, что оба настроения вызваны чтением именно в тюрьме, и что на свободе их может испытывать разве только читатель, психически ненормальный — политический маньяк, в первом случае, и эротоман во втором.
Автор статьи «Грамота и книга на каторге» делится своими впечатлениями о размерах спроса каторжниками книг разного содержания. Он не сообщает сведений о возрасте, бывшей профессии, образовании читателей-заключенных, как это делают приведенные нами выше материалы анкеты читательских интересов красноармейцев. Припомним, что у красноармейцев спрос на книги о любви был наивысший в самом молодом возрасте 16–20 лет, падал у 21–24-летних, еще ниже спускался у 25–28-летних и достигал минимума у лиц в возрасте 29–40 лет. Возраст каторжан должен быть в среднем более 30 лет, а у многих он старше 40 лет. Тем не менее, самыми ходовыми книгами в тюрьме были книги о любви, о женщине или, вернее, книги с такими названиями и, особенно, как говорит фабричный, о женщинах, не совсем добродетельных, в Арцыбашевском духе, с порнографическим оттенком. На книги же по половому вопросу приходилось устанавливать очередь.
