— Тащи, потом на рынок сходим.
— Ты, где был?
— Тебе-то что?
— Скучал.
— А чего тогда не подходишь обниматься? — он глухо усмехнулся.
— Ты меня теперь ненавидишь?
— Что? — небрежно скривился. — Ненавижу? Тебя? Это вряд ли.
— Зоя не обижается. Мы ей всё объяснили.
— Да мне плевать. Пусть, что хочет, то и думает. Потому что, если она поверила, то это ещё хуже твоего поступка. Короче, всё это чушь: и фотки твои, и друзья её, и Диснейлэнд, и прочие запары. Всё чушь. Никто никому ничего не должен. Я её люблю и буду любить, пока не разлюблю. Ровно столько, сколько буду сам это чувствовать. Со мной она или нет. И изменить этого не может никто. Ни её друзья, ни ты, ни она, ни я сам.
Никто не знает, как долго это продлится и по каким причинам может закончится, но, если она разлюбит и выберет кого-то ещё, то и я с этим ничего не смогу поделать. А
если вдруг я разлюблю, то разлюблю и всё.
Но я клянусь, никогда в жизни не буду изображать, что люблю кого-то, если не люблю. Слышишь? Вот сейчас здесь при тебе клянусь, что никогда в жизни так не поступлю.
Он закурил.
Я спустился с крыльца.
— Эй, ты чего? Что случилось?
Он задумчиво вперился в меня усталым взглядом.
— И почему только люди такие дебилы? Все-все. И ты, Горелов, и я… И все на свете?
— Не знаю. Может, потому что люди?
— И что? Что с людьми не так? Почему, не любить никого — плохо, а любить ещё хуже? Кому эта любовь вообще нафиг сдалась?
— Да, любит она тебя. Это точно, — попытался успокоить я. — Вчера знаешь, как переживала?
— Да я не про Зойку.
— А про кого?
— Да…., — отмахнулся он. — Содом, блин, и Гоморра.
— Что случилось-то? — я сел с ним рядом на столик.
— Много чего.
— Расскажи.
— Не могу. Язык не поворачивается.
— Ладно.
Какое-то время мы просто сидели, тупо глядя в стену дома, потом он всё-таки сказал:
— В общем, я тут узнал, наконец, кто мой долбанный настоящий папаша, — сделал паузу. — Полный крантец. Никогда не думал, что меня так колбаснет. И вроде должен быть рад, да? А нифига. Теперь я ненавижу его ещё сильнее, чем раньше. Вот, кого я ненавижу! А ты говоришь — фотки.
Я был в курсе, о ком речь, но виду не подал, однако Тифон, словно услышал мои мысли.
— Оказывается, про это все знали, только я один — козёл ничего не знал. Зарулил по приезду домой, душ принять, а там, театральное представление в трёх частях без антракта. Яровы в полном составе. У меня дома, прикинь! Мать, блин, на ужин их пригласила, я говорю: «Пошли вон», а она мне: «Ну, как же? Мы тут все одна семья». И понеслось… Ну, ты понял, да? Насчет Ярова старшего. Долгая история, но это короче он.
— Я понял.
— Раньше я хоть вломить ему мог, а сейчас и тронуть не имею права. А ведь он и
мать мою бортонул, из-за того, что она их деду-генералу не приглянулась, и жену свою больную в итоге кинул, хотя она до сих пор готова его простить, и Ярослав теперь, как опущенный… Про себя я вообще молчу. И что, я теперь его любить обязан?
— Нет, конечно. Не обязан. Это же само должно получаться. Бывает и не хочешь, а всё равно любишь.
— Вот-вот. Мать, например, моя — умная, серьёзная женщина, училка. Всю жизнь такая вся правильная, морально устойчивая, реалистка. А тут у неё в голове что-то по полной замкнуло. Я где-то её и понимаю, потому что если они с ним через двадцать лет друг за друга так уцепились, то наверняка в этом что-то есть, но с другой стороны, он же гад и сволочь, а она придумывает всякое, чтобы его оправдать, и жена его точно такая же — зомбированная. Короче любовь — это, Горелов, зло. Она превращает нормальных людей в слепых и слабоумных.
— Ещё скажи, что не рад, что Зоя приехала.
— Рад, конечно, просто из-за тех разборок сейчас ни о чем другом думать не могу. Послушал, послушал их и прифигел. Они типа все из себя умные, у них типа жизненный опыт, а такую чушь несут, что хоть вешайся.
— Какую ещё чушь?
— О заблуждениях, ошибках и прощении. Мы с Яриком там чуть со смеху не умерли. Потом всё гадали, кто из нас двоих заблуждение, а кто ошибка. Язык просто не повернулся при матери высказать всё, что я реально думаю.
— Хочешь честно?
В своё время, когда мои родители разводились и ещё сильнее, когда пришлось переехать к папе, мне тоже промывали мозги всякими рассуждениями, о том, как «всё сложно», и я тогда очень плохо на это реагировал, однако потом, пожив с ними после развода, кажется, что-то понял.
— Ну?
— Они сами про это ничего не знают и не понимают. Вообще ни черта. Сколько бы им лет не было. Так что ничего внятного ты всё равно не услышишь. Просто смирись и радуйся хотя бы тому, что ты дитя любви.
— Чего? — Тифон подозрительно покосился на меня, и увидев, что улыбаюсь, тоже заржал. — Всё, иди в задницу, Горелов. Не могу больше про это. Хорошо, что хоть Зойка здесь.
Я отправился к нам в домик за апельсинами, вошёл и обнаружил, что Дятла там нет. Простынка смята, кровать пуста. Одежда исчезла. Версий, куда бы он мог отправиться в такую рань, тоже не было.
Я принес апельсины и сходил за чайником, но с печеньем вышел облом, уличные ямы с продуктами затопило.
— Что это за звук? — спросил Тифон насторожено прислушиваясь, когда в очередной раз загрохотало. — Может, экскаваторщик приехал?
И тут вдруг в один миг до меня со всей ясностью дошло, что это за экскаваторщик такой.
— Идём скорее, — подхватился я. — Это Соломин.
Чем ближе мы подходили, тем отчетливее становился шум. Громыхало, скрежетало, сыпалось… В глубине души я даже восхитился настырностью Дятла. Я бы, наверное, на такое не решился. Но ему очень хотелось реабилитироваться за вчерашнее, и он был готов на любые подвиги.
С аллеи в густом облаке пыли уже просматривался и сам корпус, и рука-клешня экскаватора, откусывающая от него очередной кусок. Кирпич летел в разные стороны. А с левой стороны на месте третьего этажа, зияла громадная неровная дыра, через которую насквозь просвечивало голубое небо.
— Во дает, — рассмеялся Трифонов. — Вроде справляется.
— Похоже на то.
С другой стороны стройплощадки, от своего домика с вытаращенными глазами бежал Борис.
— Ну, что? Как?
— Да всё отлично, — успокоил его Тифон. — Вон как зажигает. Ща поиграет ещё чуток, и мы его сменим. Не волнуйтесь. Всё будет хорошо.
Он похлопал меня по спине.
