Он сделал вид, будто ангелочек перелетел ко мне и посадил его на моё плечо.
— Кошка Анны Егоровны каждые три месяца по пять-шесть котят приносит, и та их в унитазе топит. Совсем маленьких, новорожденных ещё. Я раньше считал, что она садистка, а потом понял, что это лучше, чем если бы они замёрзли, умерли от голода или их разорвали собаки. Тому, кто никому не нужен, не жить лучше, чем жить.
К тебе никогда не привязывалась на улице собака? Идёт рядом и просит, чтобы ты её взяла, защитила, спасла… А ты знаешь, что не можешь этого сделать, потому что сам живёшь непонятно как и где.
Один раз я почти привёл такую. Вышел из магазина — она сидит. Грязная, кучерявая, с большим мультяшным носом. Дал ей кусок колбасы, так она три дня у подъезда проторчала — ждала. А потом в один прекрасный день просто исчезла. И мне от этого легче стало. Потому что я перестал думать о ней и считать, что должен ей помочь.
Он откинулся назад и уставился в потолок.
— Тебе не нужно всё это терпеть. А из-за меня получается, будто и ты в чем-то виновата. Пожалуйста, я тебя очень прошу — уезжай. Мне не стоило тебя останавливать, когда ты пригрозила, что больше не будешь со мной общаться. Это было правильно, просто тогда у меня не хватило силы воли. Её и сейчас нет. Её совсем нет, но я не могу тебе это не сказать.
Я легла на его живот, как на подушку.
— Чем ты дольше будешь сидеть взаперти, тем сложнее тебе будет с людьми. Они боятся, потому что не знают тебя и не понимают. Например, им кажется, что если ты носишь всё чёрное, то ты злой и опасный человек. Сам говорил про стереотипное сознание.
— А ты представь меня в гавайской рубашке, — усмехнулся он. — Это напугало бы их гораздо сильнее.
— В прошлый раз мы прятались и ничего хорошего из этого не вышло. Я считаю, что лучшая защита — это нападение.
Резко приподнявшись, Амелин склонился надо мной.
— Предлагаешь пойти и напасть на них?
От него всегда пахло тёплым молоком, даже когда он его не пил, а теперь к этому запаху примешался стойкий аромат яблок. Кажется, мы все уже пропахли этими яблоками.
— Предлагаю для начала сходить на карьер. Пусть все видят, что тебе нечего скрывать.
Он положил руку мне на щёку и тихим, задушевным голосом проговорил:
— Когда меня не будет, когда всё, что было мною, рассыплется прахом, — о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживёшь меня, — не ходи на мою могилу… Тебе там делать нечего.
— Это ещё что такое?
— Это Тургенев, глупенькая, — заметно повеселев, он быстро поцеловал меня и снова лёг. — Стихи в прозе. Ты знала, что у него есть стихи?
Я резко села и он, верно уловив мой настрой, тоже поднялся.
— Нет, правда, если хочешь купаться, мы можем пойти на другой карьер, там плохой пляж и спуск опасный, но зато люди туда почти не ходят.
— Это там, где Гриша свалился? Нет уж. Я хочу, чтобы ты вышел в люди, а не светился на месте преступления.
— Ради тебя, Тоня, — не сводя с меня глаз, он понизил голос. — Я готов на любые безумства. Кинуться под поезд, прыгнуть с моста, отправиться средь бела дня на карьер — легко.
Через десять минут, крепко сцепив пальцы, мы вышли из дома. Костик с настороженностью, я — преисполненная вызывающей решимости — пусть смотрят.
И что с того, что он был прав? Для окружающих я тоже стала больной на голову психичкой, быть может, ещё хуже, чем он сам, потому что связалась с ним.
Казалось бы, какое это имеет значение? Их мнение ни на что не влияло. Но почему-то же я потащила его на карьер!
До самого леса мы никого не встретили. В такую жарищу люди купались или прятались в прохладных местах, и мы шли так, словно всё вокруг было нашим, а всё плохое, о чем мы говорили, — плодом обострившейся в изоляции фантазии.
В наушниках играл шведский Kent, которым Костик увлёкся в последнее время. Странное дело — ни слова не понятно, но мелодичность цепляла, и мне отчего-то казалось, что я отлично знаю, о чём поёт этот парень.
Из-за разницы в росте, чтобы не потерять наушник, приходилось крепко прижиматься друг к другу. У меня с собой были беспроводные, но мы всё равно всегда слушали через эти.
Возле леса нам повстречались те самые мальчишки с полотенцами, которых в прошлый раз видели на карьере. Они снова обернулись. Мы тоже.
— Не волнуйся, — сказала я. — Это они на меня.
— Откуда ты знаешь?
Наушники в очередной раз вывалились.
— Лёха уверял, что со спины я хорошо смотрюсь.
Амелин отстал и критически оглядел:
— Согласен, очень хорошо. Просто идеально. Даже лучше, чем с лица.
И всю оставшуюся дорогу до карьера мы бежали, потому что я пыталась его догнать, чтобы дать пинка.
Найти свободное место на берегу оказалось нелегко.
Постелили полотенце на влажный песок возле желтоватой, взбаламученной воды.
После нескольких дней домашнего покоя, людская суета показалась чересчур давящей и неуютной.
Чуть поодаль, примерно в том же месте, где мы были в прошлый раз, я заметила Лёху, Якушина и Алёну. Алёна старательно делала Лёхе массаж, а Якушин, не вставая, разговаривал с подошедшими к ним ребятами: парнем в розовой панаме и худощавой, болезненного вида девушкой.
— Это они, — сказал Амелин, проследив за моим взглядом. — Гришины друзья.
— Которые на тебя заявление написали?
Он кивнул.
— Вот уроды! Чего им нужно?
— Алёна раньше в их компании была. Не долго, правда, пока Гриша с ней встречался.
Я сняла шорты и майку, кинула их на полотенце.
Костик же так и стоял: руки в карманах, вода накатывала на утопающие в песке кеды.
— Плевать на них. Не бойся. Раздевайся, давай.
— Ты серьёзно думаешь, что я боюсь их? — лицо его было серьёзным, глаза насторожены. — Я боюсь того, что не связано со мной. Неужели ты не понимаешь?
Следом за этим он быстро избавился от футболки, стянул кеды, штаны и, не дожидаясь меня, нырнул в воду.
В его недовольстве не было ничего удивительного. Я бы, наверное, тоже злилась, если бы меня вынудили идти туда, где мне меньше всего хотелось быть.
Но людям всегда свойственно наглеть и, стоит только расслабиться, позволить считать, будто ты растерян или загнан в угол, как они тут же набрасываются на тебя, чтобы заклевать. И только чётко обозначенная граница дозволенного способна остановить это замаскированное под правосудие вторжение.
Именно поэтому Костина выходка с кровью мне нравилась, а то, как он притих после случая с Гришей, расстраивало. Самое несправедливое, когда ничего не можешь доказать, самое обидное — отдуваться за то, чего не делал.
