— А за тем лесом как раз и живёт счастье. И мы к нему уже скоро придем. Чёрт, — Костик остановился и рассеянно взъерошил волосы. — Я знаю столько стихов про всякое дерьмо, а про счастье ничего. Нет. Стоп. Знаю:
Есть счастье у нас, поверьте,
И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
Умеем вдруг забывать.
Не разумом, ложно-смелым.
(Пусть знает, — твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
Не помним мы про нее.
Его голос звучал так, словно это не стих, а просто история, которую он мне рассказывает.
— О, счастье так хрупко, тонко:
Вот слово, будто меж строк;
Глаза больного ребенка;
Увядший в воде цветок,
И кто-то шепчет: «Довольно!»
И вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном
Обманутая любовь.
— Ты сам это сочинил?
— Нет. Зинаида Гиппиус.
— Прямо, как ты.
— Нет, лучше б из нас на свете
И не было никого.
Только бы звери, да дети,
Не знающие ничего.
— Странно, что не ты. В точности твоя тема: что лучше ничего не знать.
— Потому что это правда, — он взял меня за руку и повёл. — Бог же выгнал Адама и Еву из рая вовсе не за секс, а за то, что они узнали то, что им не положено. Думать начали. Понимаешь? А рай — это когда не думаешь ни о чем, а просто живешь.
— И не оглядываешься.
— Да. И не оглядываешься.
С дороги вспорхнули купавшиеся в песке воробьи.
— А давай, где-нибудь велики раздобудем и поедем кататься? — предложила я. — Уедем туда, где тебя никто не знает, и будем спокойно гулять, а вечером вернемся.
— Где это мы их раздобудем?
— Ну не знаю… У Алены наверняка должен быть и не один. Она вроде к тебе хорошо относится.
— Нет, — он сжал мои пальцы. — Мы не будем ни у кого ничего просить. Давай, хотя бы сейчас не думать ни о чем кроме сейчас?
По небу неспешно плыли белые фигурные облака и маленькие ватные лоскутки вокруг них.
— Хочешь скажу, о чем ты думаешь?
— Попробуй.
— Ты думаешь о том, что нам вместе очень хорошо.
— Возможно…
— А знаешь, почему я догадался?
— Даже представить не могу.
— Потому что я сейчас тоже об этом думаю.
Прижатые ладони вспотели, но расцеплять руки не хотелось. Только потом, когда у Костика развязался шнурок, и он присел, чтобы его завязать, я вытерла ладонь о подол сарафана.
— Твой ожог похож на пятно Роршаха.
— Серьёзно? Какое?
— Разве у них есть названия?
— Нет. Но я с ними отлично знаком. На что оно похоже?
— Они все похожи на злобных монстроподобных мотыльков.
— Монстроподобный мотылек — это образ отца. Я про эти пятна всё знаю. Кстати, Роршах умер в тридцать восемь лет от аппендицита.
— Ты никогда не хотел найти его?
— Роршаха?
— Отца.
— Шутишь? Как я его найду?
— Мила уже и лица его не помнит. Но она всегда мечтала отыскать его, чтобы алименты платил. Только это дохлый номер, — резко выпрямившись, он закрыл мне рот ладонью. — Договорились же не оглядываться.
Мы вошли в березняк и, наслаждаясь каждым глотком его утренней прохлады, неторопливо добрели до большой лесной поляны, заросшей дикими травами и цветами.
Солнце заливало её целиком и всё вокруг будто светилось.
Но Костик растерянно заозирался:
— Не, это не то. Странно. Наверное, нужно подальше пройти.
Прошли ещё немного, но никаких других полей поблизости не было, поэтому вернулись.
— Это не может быть то место. То поле было огромное, на нем цвели ромашки, колокольчики и васильки, и повсюду летали бабочки, а это какая-то обыкновенная дикая поляна.
— Вон василек, — среди высокой травы я увидела синюю звёздочку.
— Это цикорий.
— А вон ромашка и пижма.
Но он всё равно стоял с лицом ребенка, которому только что сообщили, что Новый год отменяется.
— Слушай, ты вырос и поле слегка уменьшилось. Это не страшно. Счастье же никуда не делось. Видишь, как всё блестит. Значит роса ещё есть.
Я осторожно шагнула в заросли и пошла вперед. Отовсюду вылетала потревоженная мошкара. На локоть приземлился малюсенький кузнечик. По голым ногам скользили влажные стебли. Кеды вмиг промокли.
— Всё. Здесь, — скомандовал он, когда мы были почти на середине.
Примял ногой траву и прямо там и упал, раскинув руки в стороны. Я осторожно опустилась на колени.
— Почему человек так устроен, что ему всегда всего мало? — Костик смотрел на ватные облака и улыбался. — Вот я, когда тебя в первый раз увидел, подумал — как было бы здорово встретить её ещё раз. А потом, после знакомства, только и мечтал, чтобы ты перестала злиться на меня и думать, что я маньяк. В Капищено я уже начал надеяться на что-то и фантазировать разное… А теперь… Теперь мне всё равно не достаточно. Я даже не знаю, чего именно. Я хочу, чтобы ты смотрела только на меня, разговаривала только со мной, купалась, танцевала и картошку чистила только со мной.
Мне просто интересно, это оттого что у меня эмоциональная нестабильность или у всех так?
— Конечно, только у тебя. Какие могут быть сомнения? — я сорвала самую длинную травинку с пушистым колоском на конце и дотянулась ею до его живота.
— Почему Якушин никак не уедет? Который день собирается и всё ещё здесь.
Он попытался поймать щекочущий колосок, но я успела его отдёрнуть.
— У них же с Лёхой соревнование из-за Алёны. Просто скажи ему, и он точно уедет.
— Не хочу.
— Странные вы. Вроде и общаетесь временами нормально, иногда даже хорошо, но всё равно между вами какая-то стена.
Колосок снова пополз по животу, груди, шее, перебрался на подбородок, и чтобы достать до носа, мне пришлось привстать.
— Это не стена, Тоня. Между нами ты. Не понятно, что ли? — он терпеливо игнорировал прыгающую по лицу травинку.
— Если честно, то нет. Чего тебе волноваться, если мне до него нет никакого дела?
— Интересно, как я могу не волноваться, если знаю, что ты была от него без ума от и вижу, что ему есть дело до тебя?
