В итоге они решили предложить всей компании забрать заявления из полиции в обмен на то, что Якушин поговорит с отцом и ускорит операцию. Тогда-то Алёна их и познакомила с Пинапом и остальными. Лёха договаривался, Якушин при них звонил отцу.
В общем, они согласились легко и быстро. У всех уже были новые телефоны, а о Грише они вспоминали без особой теплоты или сожаления.
Мне не терпелось рассказать обо всём этом Костику, но свет на их половине не горел, и я, постояв немного под окнами, пошла к себе.
Ночью спала ужасно. Было так душно, что пришлось раскрыть окно, и тут же налетели комары, из-за чего я только и делала, что чесалась, время от времени проваливаясь в некое подобие сна, в котором мы всё носили и носили на свалку какие-то вещи, а они никак не заканчивались. В голове всё крутилась та песня, тот последний шазам из детства, но его название я так и не вспомнила.
А проснулась, музыка играла за стеной. Но не та. Другая. Жизнерадостная и ритмичная.
Лёхи не было. В желудке урчало от голода. Часы на телефоне показывали 12:20.
Первым делом я позвонила Якушину, чтобы поблагодарить, но трубку он не взял. Раз пятнадцать набрала — тщетно, хотя в Вотсапе был онлайн.
Написала сообщение и, быстро одевшись, отправилась к Амелину, прихватив заявления. По всему дому разносился аромат блинов. Музыка играла на полную. В кухне на столе появилась ваза с цветами. Инкубатор переместился на подоконник. На плите в кастрюльке что-то булькало.
Под вешалкой в прихожей стоял тот самый мешок с кассетами, который мы вынесли на свалку, а в большой комнате босиком на ковре под Шакиру, с горящими глазами и взмокшие от пота, танцевали Мила с Костей. Пылкое, горячее латино. Воздух над ними будто дрожал. Умело и слажено они, словно парили по полу, и даже ангелочки с комода смотрели на них с завистью.
Нарушать такое было бы кощунством. Я развернулась и вышла, но только спустилась с крыльца, Амелин выскочил на улицу.
— Хочешь блинчиков? Мила сделала.
— Нет, спасибо.
— Скоро обедать будем.
— Замечательно.
— Ты грустная?
— Нет. Наоборот, — я помахала заявлениями.
— Что это?
— Сам посмотри.
Он быстро сбежал со ступеней и, всё ещё находясь в танцевальном запале, порывисто взял их.
— Это правда то самое?
— Правда.
— Но как у тебя получилось?
— Потом расскажу.
Он удивлённо поморгал.
— Ты притащил обратно кассеты.
— Да, Мила сказала, что мы зря все вещи выкинули. Можно на Авито продать.
— А футболку ты случайно не зашил? Ту, которую на дерево повесили?
— Ты на меня злишься?
Невидимые часы вдруг затикали так громко, что их должна была слышать вся деревня.
Во всяком случае Амелин точно услышал. Насторожился, помрачнел, а затем настойчиво утянул в дом. Затолкал, не смотря на моё сопротивление, в комнату и, подняв над головой бумажки, крикнул всё ещё танцующей Миле:
— Смотри, Тоня меня спасла.
— Что это? — даже не повернув в мою сторону головы, Мила вырвала листки из его рук и, продолжая пританцовывать, быстро пробежала глазами, после чего отправилась на кухню, налила из графина полный стакан воды и выпила залпом.
— Ну и дела. И сколько вы им заплатили?
— Ничего.
— Так не бывает. Почему-то же они отдали вам это? — она говорила с улыбкой, но настороженно, словно ожидая какого-то подвоха.
— Один наш друг с ними договорился. Пообещал им помощь.
— Какой друг? — удивился Амелин.
— Саша.
— И что мы теперь должны этому Саше? — спросила Мила.
— Говорю же — ничего. Он просто так сделал. Потому что человек хороший.
— Человек хороший? — повторила она за мной и расхохоталась. — Ну-ну. Костик, скажи честно, что ты ему пообещал?
Амелин растерянно пожал плечами:
— Я не знал об этом.
— Значит, это ты ему что-то пообещала? — она переметнулась на меня. — Люди такие вещи за просто так ни по какой такой дружбе не делают.
— Ничего я не обещала. А то, что вы не верите в благородные поступки, не значит, что люди не могут их совершать.
— Ты сама-то себя слышишь? — Мила снова засмеялась. — Благородные поступки? Боже, Костик, ещё скажи, что ты тоже веришь в эти разговоры о благородных поступках, и я в тебе окончательно разочаруюсь.
Амелин промолчал и потупился.
— Мне кажется или вы не рады? — спросила я, уже порядком разозлившись.
— Что? — она захлопала ресницами, как это делал Амелин, когда придуривался.
— Вы не рады этим заявлениям, потому что теперь будет следствие и может выясниться то, чего бы вам не хотелось?
— А чего ты такая наглая? Живёшь здесь который день, ешь, спишь, развлекаешься. Используешь моего сына. И никакой благодарности.
— Эти заявления стоят гораздо дороже, — ответила я в том же тоне. — Так что это у вас никакой благодарности. И у вашего сына тоже.
Но прежде, чем я вышла, Мила сняла с подоконника инкубатор, открыла пробку и, выдернув шнур, выкинула его в окно.
Мы с Костиком бросились к подоконнику и выглянули вниз. Коробка лежала на боку. Яйцо откатилось, и трещина на нём была видна даже сверху.
— Это было моё яйцо! — закричала я.
— В этом доме нет ничего твоего, — прошипела Мила мне на ухо.
Я посмотрела на Амелина. Он ничего не сказал. Просто развел руками. Это было последней каплей.
Я выскочила на улицу и отправилась собирать вещи.
Он нагнал по дороге.
— Почему Якушин мне помог?
— Иди к чёрту.
— Мне просто нужно это знать. Объясни. Поклянись, что ты ему ничего не обещала!
— Теперь это тебя не касается, — я отцепила его пальцы от своего локтя. — Ты сделал свой выбор.
— Какой ещё выбор?
— Она наговорила столько гадостей, убила цыплёнка, а ты всё равно выбрал её. Ты всем всё прощаешь и терпишь. Ты сам виноват в том, что с тобой происходит.
— Но тебе я тоже всё прощаю.
— Короче, ты безвольный и бесхарактерный слизняк.
— Забери, пожалуйста, назад свои слова.
— Забрать? Хорошо. Забираю. Все-все. Пусть будет так, как будто мы и не были никогда знакомы. Я тебя никогда не знала и не знаю. И прямо сейчас уезжаю в Москву.
Амелин замер с каменным лицом:
— Это несправедливо.
