Подперев ладонью подбородок, смотрю вдаль, на желтые вспышки фонарика, и пробую представить себе, что за женщина прятала своих детей от остального мира.
Какое-нибудь эгоистичное чудовище?
Или просто женщина, готовая на что угодно, лишь бы защитить дочерей?
Я не сужу ее. Не знаю всей их истории. Никто не знает. Быть может, они спасались от мужа, который истязал их… или даже хуже.
Как бы там ни было, я уверена, что у нее имелась веская причина.
Без подобной причины никто не решился бы на такое.
Желтый огонек стал ближе. Он направлен вниз, но временами шарит по сторонам. Поднявшись из кресла, накидываю одеяло на плечи и подхожу к окну, чтобы лучше видеть. Но в этот момент огонек гаснет.
Теперь перед глазами только темнота и силуэты деревьев – высокие, тонкие, тающие в ночи.
Это не поисковик…
Они не ходят по ночному лесу в одиночку.
И наверняка не выключают фонарик.
Загорается освещение возле шоссе. Оно здесь подключено по какой-то энергосберегающей схеме, и за те десять лет, что я тут живу, мне так и не удалось разобраться с периодичностью его работы. Бреду к окнам у передней двери, и мне удается разглядеть в конце нашей подъездной дорожки силуэт человека. Он стоит и не двигается.
В правой руке у него какой-то предмет – наверное, фонарь, и что-то висит на спине. Сумка?
Через секунду он включает фонарик и светит на наш гараж.
Меня обдает жаром, но где-то возле ушей волна тепла останавливается, и лицо начинает неметь – в тех местах, где кровь стынет в жилах.
Фигура движется – она приближается к дому. Не дожидаясь, что будет дальше, бросаюсь наверх, распахиваю дверь в нашу спальню и принимаюсь трясти мужа за плечи.
– Там кто-то есть, – шепчу я, когда Брант приоткрывает глаза.
Еще не очнувшись от крепкого сна, он тянет руку, чтобы выключить лампу на ночном столике, но я его останавливаю.
– Там человек, – говорю я. – Снаружи. На нашей дорожке.
Почти проснувшись, он садится, а я берусь за телефон.
– Вызываю полицию, – говорю я, дрожащими пальцами набирая 911. – Не буди девочек.
Брант сбрасывает одеяло, хватает из ящика клетчатые пижамные штаны, натягивает, завязывает шнурки на поясе, потом находит чистую белую футболку.
Быстро сходив в кабинет, он возвращается с пистолетом в руке, потом исчезает в направлении холла.
– Вы можете обойтись без сирен? – спрашиваю я у диспетчера, объяснив ситуацию. – У меня здесь две девочки… Не хочется тревожить их сон.
– В это время суток мы, как правило, не пользуемся сигналами без крайней необходимости, но я сообщу о вашей просьбе, – отвечает она.
После разговора руки еще трясутся. У двери спальни уже стоит Брант.
– Он ушел, – говорит муж. – Я проверил камеры наблюдения. Снаружи никого нет. Ушел, должно быть.
Прижимаю ладонь к груди и опускаюсь в изножье кровати.
– Я просто подумала… что, если это тот человек… тот, который может их искать, как считают девочки.
– Ты все правильно сделала, – говорит Брант, проводя пальцами сквозь густые, песочного цвета, волосы. – Пойду вниз, дождусь полицию. Тебе нужно поспать, Ник.
Он медлит, изучающе глядя на меня; голос его звучит устало и снисходительно.
Брант мне не верит.
Дверь закрывается, я остаюсь в спальне одна и чувствую себя ребенком, которого отправили спать.
Я знаю, что видела.
Знаю, что там кто-то был.
Глава 31
Рен
Просыпаюсь от того, что затекла шея. Начинаю шевелиться и чувствую, как ломит поясницу.
Я уснула на подоконнике.
Смотрю на ноги – они укрыты одеялом. Блокнот лежит на полу. Кровать заправлена, подушки взбиты, на покрывале ни единой складки.
Сэйдж, должно быть, уже внизу.
Быстро умывшись в ванной, спускаюсь к завтраку. Вспоминаю, как Брант с Николеттой шептались ночью, и тут же нахожу их на кухне за столом. Сидят напротив друг друга. Она тонкими пальцами держит белую кофейную чашку, а Брант смеется какому-то замечанию Сэйдж. Белая футболка обтягивает его мускулистые плечи. Присмотревшись, понимаю, что он показывает ей какое-то черное устройство, которое держит в руках. Николетта говорила, что Брант фотограф, так что, наверное, это камера.
Даже не верится, что этот человек не одобряет нашего присутствия в их доме.
Должно быть, он хорошо умеет врать. Как Мама. Умеет говорить так убедительно и уверенно, что трудно не поверить его словам.
Но я обещала себе, что попробую наладить с ним отношения. Ради Сэйдж… и ради себя тоже.
– Доброе утро. – Я заставляю себя улыбнуться.
– Доброе утро, Рен. – Лицо Николетты светится улыбкой, она отодвигает стул и встает из-за стола. – Есть хочешь?
– Ник сама готовит превосходные черничные вафли, – говорит Брант. – Ты должна попробовать.
Иду к плите, где Николетта накладывает мне на тарелку вафли, яичницу, посыпанную укропом, и толстый ломоть перченого бекона. Я благодарю ее, наливаю стакан апельсинового сока и сажусь за стол.
– Рен тоже художница, – сообщает Сэйдж. Она смотрит на меня, и Брант приподнимает брови.
– Вот как? А с каким материалом работаешь? – спрашивает он.
– С каким что?
– Что ты используешь для создания своих произведений?
– А, я рисую. Карандаш и бумага, – отвечаю я.
– Она действительно хорошо рисует, – продолжает Сэйдж, откусывая от хрустящего хлебца.
– Можно мне что-нибудь посмотреть? – спрашивает Брант.
Я думаю про рисунок женщины с золотистыми волосами, лежащий наверху, но мне не хочется объяснять, кто это. Еще подумают, что я не в себе и страдаю приступами бреда.
– Рисую кое-что, – говорю я, – но еще не готово.
– Ник показывала тебе мою студию?
Качаю головой. На днях мы проходили мимо, но Николетта сказала, что это единственное место в доме, куда нет доступа, потому что там Брант занимается «редактурой» и ему не понравится, если мы зайдем.
– Тебе нужно посмотреть ее после завтрака, – говорит Брант. – Море естественного света, масса рабочего пространства. Я мог бы выделить тебе уголок, чтобы ты рисовала там, когда захочешь.
Николетта переводит на него взгляд.
– Это было бы чудесно, – искренне отвечаю я. Ценно, что он делится со мной своим рабочим местом. Значит, он пытается… и еще значит, что он, возможно, согласится, чтобы мы остались здесь.
