Глава императорского оркестра сочинил о механическом соловье научный трактат в двадцати пяти свитках. Насовал он туда мудрёных слов без счёту, но придворные уверяли, будто всё прочли и всё поняли. Иначе быть бы им битыми по пяткам!
Так минул год. Император, придворные, лакеи, горничные и все остальные китайцы выучили наизусть песенку механического соловья и были крайне довольны и соловьём, и собой. Ведь они могли теперь подпевать драгоценной птичке. «Тра-ля-ля-ля-ля», – горланили уличные мальчишки, а порой и сам император насвистывал себе под нос. Ну не прелесть ли?
Однажды вечером император лежал в постели, а механический соловей заливался на шёлковой подушке. И вдруг что-то щёлкнуло в соловье, сместилась какая-то шестерёнка, и пение смолкло. Император вскочил с постели, призвал придворного врача, да только врач ничего не мог поделать. Тогда послали за часовщиком. Тот разобрал птичку, долго изучал механизм и наконец изрёк:
– Детальки поизносились, ваше императорское величество, а новые достать невозможно. Я тут кое-что подремонтировал, но птичку отныне следует беречь. Я бы не рекомендовал заводить её чаще одного раза в год.
Вот несчастье так несчастье! Теперь механического соловья заводили только раз в году, но и это было для него большим напряжением. Впрочем, глава императорского оркестра сочинил речь, куда, по обыкновению, насовал мудрёных слов. Общий смысл был: всё в Империи хорошо. Ну а раз хорошо – какие могут быть вопросы?
Минуло ещё пять лет, и великая печаль постигла китайский народ. Всё дело в том, что народ был до крайности предан императору – а император взял да и захворал. Поползли слухи, что болезнь смертельная.
Уже и нового императора выбрали, а народ всё подступал к первому министру с расспросами: как-де чувствует себя старый император? Первый министр только головой качал да пыхтел: «П! П!»
Бледный и похолодевший, лежал император на своём пышном ложе. Не иначе, скончался, подумали придворные, и один за другим покинули опочивальню, чтобы присягнуть новому императору. Фарфоровые полы во дворце были давно уже выстелены мягкой тканью, чтобы ни один звук не беспокоил больного императора. Ничто, ничто не нарушало мёртвой тишины.
Но император был ещё жив. Тишина угнетала его, он лежал и думал: «Вот бы кто-нибудь поговорил со мною, вот бы заиграла музыка!» О да, музыка прогнала бы тяжёлые мысли, развеяла бы предсмертную тоску!
Лунный свет лился в раскрытое окно, да только и во дворе, и в саду было невыносимо тихо.
– Музыки мне, музыки! – взмолился император. – Спой хоть ты для меня, драгоценная птичка! Я дал тебе наград без счёту, я пожаловал тебя собственной золотой туфлей – вон как сверкает она у тебя на шейке! Ну так спой же! Спой!
Увы – механический соловей безмолвствовал. Некому было завести его ключиком, а без завода он петь не мог. Жуткая тишина давила императору на сердце.
И вдруг в открытое окно ворвалась дивная трель. Это живой соловей, прослышав о болезни императора, прилетел утешить его жизнеутверждающей песней. Соловей пел, и кровь в императорских жилах согревалась и бежала быстрее, и болезнь отступала.
– Спасибо, спасибо тебе, дивная птичка! – произнёс император. – Я изгнал тебя из Империи, а ты возвращаешь меня к жизни! Проси любую награду!
– Я уже награждён, – молвил соловей. – Первой своей песней я вызвал твои слёзы. Этого я никогда не забуду. Нет для певца ничего драгоценнее, чем слёзы слушателей. А теперь спи и набирайся сил, а я стану баюкать тебя.
И под соловьиную трель император погрузился в сладкий и спокойный сон из тех, что дарят истинное здоровье.
Император проснулся на рассвете, здоровый и бодрый. Никто не дежурил у его ложа, ведь все думали, что он умер. Лишь соловей сидел на подоконнике и распевал свои песни.
– Останься со мной навсегда, – попросил император. – Я не стану запирать тебя и требовать песен. Ты будешь петь лишь по собственному желанию. А механического соловья я велю разбить на тысячу осколков.
– Не делай этого! – сказал соловей. – Механическая птица служила тебе, сколько могла. Пусть остаётся во дворце. Но мы, живые соловьи, не строим гнёзд в пышных покоях. Лучше позволь навещать тебя. По вечерам я буду садиться на ветку напротив твоего окна, я буду в песнях рассказывать о добрых и злых делах, которые творятся в Империи и о которых тебе не докладывают. Мы, маленькие птички, летаем всюду, мы знаем, как живут рыбаки, и крестьяне, и все те, кто далёк от дворца. Твоё сердце я ценю выше, чем твою корону, даром что она излучает небесное сияние. Обещаю петь для тебя, но и ты мне кое-что обещай.
– Всё что угодно! – воскликнул император. Он успел самостоятельно облачиться в парадные одежды и как раз опоясывался мечом в драгоценных золотых ножнах.
– Пожалуйста, никому не говори, что к тебе прилетает маленькая птичка и рассказывает о делах в Империи. Лучше, если придворные не будут про это знать.
И соловей упорхнул.
Тут вошли слуги, чтобы обрядить мёртвого императора, а он, живой и здоровый, сказал им:
– Доброе утро!
[54]
Хермод и Хадвор
В стародавние времена правили король и королева, и была у них единственная дочь по имени Хадвор – настоящая красавица. Сыновей Небо им не послало, значит, должна была принцесса Хадвор унаследовать отцовский трон. А ещё жил в королевской семье пригожий мальчик – приёмыш по имени Хермод. Одних лет с принцессой был Хермод, и всегда вместе они играли, пока были малы, и привязались друг к дружке так сильно, что тайком поклялись пожениться, когда войдут в возраст.
Шло время, и занемогла королева. Призвала она к себе короля и сказала ему:
– Чую – мне уж не подняться. Захочешь взять другую жену – проси руки хетланнской
[55] владычицы. Недаром носит она прозвание «Добрая». Обещай же, мой супруг, что не станешь сватать никого другого.
Король обещал, и королева скончалась, успокоенная.
Шло время, и король устал горевать о королеве. Снарядил он корабль и отправился в плавание за новою женой. Посреди пути опустился на море туман, окутал королевский корабль. Долго носило его по волнам, измаялись люди, но вот наконец туман рассеялся, и показалась земля. Едва король, один, без свиты, ступил на незнакомый берег, как зазвучала дивная музыка. Король пошёл на звук и вскоре увидел трёх женщин. Одна из них, красавица в богатых одеждах, сидела в золотом кресле. Пальцы её перебирали струны арфы, лицо выражало печаль. Вторая женщина, точнее юная дева, сидела подле красавицы с арфой. Она также была пышно одета, но трон у неё был не золотой, а куда более скромный. В третьей женщине, молодой и пригожей, можно было легко узнать служанку. Её плечи покрывал зелёный плащ.
